Говорящий кафтан

― Золотой кнут, золотой топорик, волы и лошади, украшенные лентами! Может быть, принц какой собирается наняться к нам в табунщики?

Однако еще большее удивление овладело кечкеметцами на следующий день, когда Дёрдь Пинте под барабанный бой объявлял на главных улицах города своим пронзительным голосом:

― Слушайте! Слушайте все, кого это касается!

Тут гайдук делал паузу и, будто загрустивший гусь, склонив набок похожую на редьку голову, ловко дотягивался губами до горлышка плоской баклаги, спрятанной у него за пазухой. Сделав добрый глоток, Пинте громоподобно дочитывал главную часть своего объявления:

― Особы, желающие стать женами турецкого султана, должны явиться для регистрации к господину бургомистру. Последний срок ― воскресенье.

Вот уж было в городе разговоров да смешков по поводу столь необычного объявления!

― С ума спятил бургомистр, что ли?

― Дитя малое! ― возмущались многие.

Те же, кто знал, какую цель преследуют все эти меры, с, сомнением качали головами:

― Не выйдет у Лештяка ничего!

Зато сторонники молодого бургомистра дивились и радовались: все же большое это дело, если турецкий император намерен взять в жены их землячку! Видно, отличный вкус у султана. (Пусть теперь Надькёрёш лопнет от зависти.)

Девицы же, и надеявшиеся еще раз выйти замуж вдовушки возмущались, обсуждая неслыханное доселе предложение. Целых пять дней точили озорницы лясы на эту тему: у колодцев, у льномялок и повсюду, где им только случалось сойтись по двое, по трое.

А замысел бургомистра понемногу, словно улитка, высовывал рога. Прошел слух, что Магомет IV в скором времени приедет в Буду и что это ему готовят в подарок сотню волов, пятьдесят лошадей, золотой кнут, золотой топорик и четырех самых красивых женщин, которых господа сенаторы отберут для гарема из числа кечкеметянок, добровольно изъявивших желание стать женами султана.

― Только четырех?! ― озорно захохотала красавица Инокаи, готовившая варенья на зиму. ― О, бедный турецкий император!

― А знаешь ли ты, сестрица Воришка, ― решил просветить ее Мате Тоот, ― что у него и без наших четырех уже триста шестьдесят шесть жен есть?

― Вот дел-то у него по утрам, ― заметила белобрысая и чуточку глуповатая Уги. ― Каждую ведь отколотить надо.

― Дура ты, сестрица! Не бьет он своих жен, как, например, тебя твой муженек. Он их, вероятно, и в глаза-то не видит. А триста шестьдесят шесть их для того, чтобы на каждый день новая была! ― И почтенный Тоот озорно прищелкнул языком.

Кати Агоштон со свойственной ей сметливостью тотчас же выявила самую несчастливую из многочисленных султанских супруг.

― Что же тогда достается в невисокосный год той бедняжке, у которой черед на двадцать девятое февраля падает?

На такой вопрос даже Мате Тоот не смог дать ответа. Он, правда, пробормотал что-то насчет того, что у турок свой календарь, но это уже не могло остановить всеобщего (до слез) сострадания к трехсот шестьдесят шестой султанше. О, бедное, несчастное создание!

Затем разговор перешел на тему, у кого из кечкеметянок хватит бесстыдства согласиться. Хотя, впрочем, не плохо было бы узнать, какие четыре розочки ― самые красивые в кечкеметском цветнике. Кого, интересно, выберут сенаторы?!

Не одно тщеславное сердечко втайне щекотала заманчивая думка. Но стыдливость останавливала их тут же: «Тш-ш!»

И Лештяк остался с носом: ни одна рыбка не клюнула на его удочку. Правда, однажды заявилась к нему вдовушка Фабиан ― брови подведены, юбка накрахмалена.

― Угадайте, господин бургомистр, зачем я пришла? ― шутовски подмигнув, спросила она.

― Наверное, налог принесли?

― Ах, что вы! ― кокетливо отмахнулась кружевным платочком посетительница.

― Или с жалобой на кого-нибудь?

― Нет!

― Может быть, снова деньги собираете для выкупа попов? ― ехидно продолжал Лештяк.

Тут вдовушка печально поникла головой и едва слышно простонала:

― Коли вы не угадали, то и мне незачем говорить!

И в голосе ее звучало такое горькое отчаянье, такая за сердце берущая печаль!

― Как? Неужели вы собираетесь предложить себя…

― Ведь вдова я, ― стыдливо пояснила гостья.

― Что ж, довод весьма веский. Гм!

― Ради города нашего жертвую собой, ― добавила Фабиан, покраснев до корней волос.

― Да, но что скажут на это отец Бруно и патер Литкеи? ― полусердито, полувежливо проворчал бургомистр. ― Ведь они вас почти что в святой чин возвели.

― Отслужат молебен за мою душу. Душа-то моя по-прежнему будет принадлежать христианской церкви. А тело свое я на алтарь моего родного города приношу.

― Отлично. Я запишу вас.

Приходили еще несколько пугал огородных: Панна Надь с Цегледской улицы, вдова Кеменеш, Мария Бан. Нескольких из них бургомистр попросту выгнал из своего кабинета.

― Убирайся ты, доска плоская! Ну, какому черту ты нужна?

А одну конопатую девку он, рассердившись, спросил:

― Есть у тебя дома зеркало?

― Нету, ваше благородие.

― Ну, так иди, поищи бочку с водой, посмотрись в нее, а потом приходи ко мне еще раз, коли совести хватит.