Эдгар Аллан По

Говорящий мертвец[1]

От С.-Петербургского Комитета Духовной Ценсуры печатать позволяется.

С. Петербург, февраля 6 дня 1859 г.

Ценсор Архимандрит Макарий.

Внимание мое, в течение трех последних лет многократно обращалось к магнетизму. Около девяти месяцев тому, мне пришло на мысль, что в ряду произведенных доныне опытов находится столько же замечательный, сколько и необъяснимый пропуск: никто еще не был магнетизирован при часе смертном (in articulo mortis).

Надлежало, говорит многоученый доктор, удостовериться во-первых, способен ли пациент в этом положении подвергнуться какому либо магнетическому влиянию; во-вторых, если он способен, то уменьшается ли оно или же увеличивается от этого состояния; в-третьих, в какой степени и в течение какого времени магнетизм может остановить преобладательное действие смерти? Подлежали пояснению и другие вопросы, но эти наиболее подстрекали мое любопытство, особенно же последний, по причине необъятности последствий.

Отыскивая вокруг себя субъект, на котором можно бы было произвести эти опыты, я вспомнил о моем друге Эрнесте Вальдемаре, известном составителе книги: «Bibliotheca Forensica» и сочинителе, под псевдонимом Иссахара Маркса, польских переводов Валленштейна и Гаргантуа. Вальдемар, живший наиболее в Гарлеме, в Нью-йоркской области, сделался, с 1839 года, особенно замечателен необычайной худобой и белокуростью бакенбард, в противоположность черному цвету его волос, которые все принимали за парик. Он был необыкновенно нервного темперамента, следовательно, особенно способен для опытов магнетизма. Два или три раза я приводил его в сон без особенных усилий, но не мог приобресть ничего другого из результатов, на которые имел естественное право рассчитывать, по особенности его нервного образования. Неполноту этого успеха я всегда приписывал плохому состоянию его здоровья: воля его никогда не была положительно и совершенно покорна моей, и потому я не мог в ясновидении добиться от него опыта решительного. За несколько месяцев до знакомства моего с ним, медики объявили его чахоточным. Он сам, как бы уже по привычке, говорил совершенно спокойно о близкой кончине своей, как о событии, которого избежать невозможно, и о котором не следует сожалеть.

Понятно, что когда впервые пришла мне мысль, о которой упомянуто, я весьма естественно не мог не припомнить г. Вальдемара. Мне слишком хорошо была известна его философская твердость духа, чтоб ожидать какого-либо сопротивления с его стороны; родственников он в Америке не имел, стало быть, не могло представиться и стороннего вмешательства. Я откровенно высказал ему все, и к великому удивлению моему, это живо заинтересовало его. Я говорю – к великому удивлению, потому что хотя он и подвергал себя моим магнетическим опытам, но никогда не обнаруживал ни малейшего сочувствия к действиям сим. Болезнь его именно была такова, что дозволяла почти положительно определить время смерти, – и мы условились, чтоб за 24 часа или около того до кончины, он прислал за мною.

В настоящее время прошло не более семи месяцев со дня, в который я получил от Вальдемара собственноручную записку следующего содержания:

"Любезный П!

Вы можете пожаловать и теперь. Д. и Ф.[2] согласны в том, что я не дотяну долее полуночи, и мне кажется, расчет их весьма верен.

Вальдемар."

Записка эта была получена мною через полчаса по написании, а через пятнадцать минут я был уже в комнате умирающего. Я не видал его перед этим дней десять, и был испуган ужасной переменой, совершившеюся в такое короткое время. Цвет лица был свинцовый; глаза совершенно тусклые, а истощание таково, что скулы решительно прорезывались сквозь натянутую кожу. Мокротные извержения были чрезмерны; пульс едва-едва был ощутителен. Несмотря на то, умственные способности сохранились в особенно замечательной степени, и даже проявлялась, в известной мере, сила физическая. Он говорил внятно, принимал без постороннего пособия лекарства, и когда я вошел в комнату, – записывал карандашом какие-то заметки или памятки. Он был обложен и поддерживаем в постели подушками; доктора Д. и Ф. находились при нем.