Грачев — «Центру»

— А через какой-нибудь час, — весело заканчивал рассказ Грачев, — мы были уже на нашем оржев-ском «маяке», с которого нас, как высоких гостей, эскорт разведчиков препроводил на следующий «маяк», в этот ваш лесной «санаторий».

— Ваше счастье, Николай Васильевич, что вы опоздали в наш «санаторий» к празднику, — съехидничал я[3], покачивая на перевязи свою почти залеченную правую руку. — Восьмого ноября тут у нас было веселье!

— Слышал, слышал, как же, — подхватил Грачев. — И даже видел в городе остатки разбитого вами карательного полка. А смертельно раненный их командир генерал фон Пиппер, именовавший себя «майстер тодт» (мастером смерти), говорят, сам сыграл в ящик. Все ровенское подполье в неописуемом восторге от этой победы медведевцев. В городе только и разговоров об этом. — Грачев долго еще расточал похвалы всему отряду и каждому из нас.

Но мы-то знали, что наши нелегкие лесные дела не идут ни в какое сравнение с его подвигами в городе. Какая смелость замыслов, какая непреклонная воля в их исполнении, поистине актерская способность к перевоплощению, мгновенная реакция, сметка, риск! Какое самообладание — диву даешься.

Однако не подвиги Кузнецова, не его буквально артистическое умение мгновенно перевоплощаться в надменного и холодного прусского офицера, а то, что оставалось за этим перевоплощением, что, видимо, составляло его душу, больше всего поражало людей, близко знавших Николая Ивановича. В отряде Кузнецов был постоянно сдержан, немногословен, сосредоточен на своей работе, и было такое впечатление, что что-то постоянно тяготит его. Поначалу друзья принимали эти черты за его характер. И только изредка прорывалось в нем нечто такое, что не вязалось с этим его обликом, казалось чужим, наносным, даже фальшивым. Случалось, его видели на привалах читающим стихи. Особенно он любил горьковскую «Песнь о Соколе».

Валентина Константиновна Довгер рассказывает:

— После тяжелого, напряженного дня, когда приходилось много раз смотреть смерти в глаза, Николай Иванович очень любил вспоминать прошлое, помечтать о будущем. Несмотря на сильное перенапряжение, мы могли просидеть всю ночь у печки, в которой теплился огонек, и говорить до зари. Читали Пушкина, слушали Чайковского. Да, жизнь в то время была сложной. И те несколько часов, когда мы могли сбросить маску, были для нас большим счастьем. Кузнецов не раз повторял: «Пусть даже не все будет так, как мы мечтаем, но как хорошо помечтать…»

Товарищи вспоминают, как однажды во время боя Кузнецов запел. Группа, с которой Грачев возвращался из города в отряд, попала в засаду. Гитлеровцы встретили партизан на узком мосту кинжальным пулеметным огнем. Командир группы растерялся, приказал разворачивать повозки. Дремавший в последней повозке Грачев вскочил. Его металлический голос перекрыл пулеметы: «Вперед, только вперед! — И он запел: «Нам нет преград ни в море, ни на суше…» Лошади вынесли в гору. Засада была сметена. А Кузнецов, стоя на высоком берегу, продолжал петь «Марш энтузиастов». Иногда у костра он вдруг затягивал протяжную уральскую песню, внезапно обрывал и хмурился и после этого был особенно молчалив и замкнут. И только однажды в доверительной беседе с А. В. Цессарским он дал выход обуревавшим его чувствам:

— Разведка — нечеловеческое дело, она калечит Душу…

«И только тогда понял я главный подвиг этого человека, — пишет Альберт Вениаминович. — Полтора года на наших глазах он сдавливал себе горло, а мы не догадывались. Рожденный, чтобы любить, петь, смеяться, сажать лес, он изо дня в день подавлял в себе все человеческие побуждения, всю нежность, которая светлой бурей бушевала у него в груди».

…Из своих новых знакомых в Ровно Кузнецов особенно дорожил фон Ортелем. Этот человек привлекал советского разведчика своей загадочностью. Никто не знал, что делает в городе этот внешне невозмутимый, по-видимому незаурядного ума эсэсовец. Не занимая вроде бы никакого официального поста, Ортель пользовался в гестапо и СД огромным влиянием. Известно было лишь, что Ортель числился шефом какой-то лечебницы или лаборатории, находившейся на Дойчештрассе.

«Центр» ставил задачу: найти ключ к разгадке тайны матерого гитлеровского разведчика. А что Ортель был именно таковым, свидетельствовало и его звание — штурмбанфюрер СС, — соответствующее чину майора в армии. В двадцать восемь лет так высоко подняться в СС можно было исключительно за какие-то особые заслуги.

Впервые они встретились у пани Лели. Как Ортель туда попал — это тоже загадка. Видимо, подсказали свои люди из СД, где кузины числились осведомительницами. Он вошел в комнату, высокий, стройный, в черном мундире, на котором тускло поблескивало серебряное шитье эсэсовских знаков различия. Галантно раскланявшись с присутствующими, гость представился:

— Пауль Ортель.

Зиберт на правах хозяина дома вышел навстречу и с приветливой улыбкой протянул ему сильную руку. Их взгляды встретились. Небольшие серые глаза Ортеля смотрели умно и настороженно.