Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Хозяйство рушилось из года в год. У всех на глазах обваливались дворы, подгнивали амбары, на упряжь, сбрую жалко смотреть: обрывки да узлы… Верховодят делами Коптильников, Кокуздов и еще там с ними!.. А Прохоров для них — каменная стена, не прошибешь. Секретари райкома тоже долго не засиживались. Варвара Семеновна Ершова — человек новый, ей помогать надо разобраться во всем, а ей пока что очки втирают. Судить меня собираются за падеж скота. Нашли громоотвод! — Павел толкнул ногой табуретку с пути, сел на нее, упираясь коленками в колени Аребина. — Чьи интересы они отстаивают? Думаете, партийные, народные? Ошибаетесь! Свои. Только свои!

Константин Данилыч негромко произнес, как бы подводя итог словам внука:

— Да, честного человека отодвинули в дальний угол.

— Читаю в газетах: пустили атомную электростанцию, мы первые в мире! От гордости распирает грудь! Нравится мне это, горжусь! А вот жить здесь с керосиновой лампой, с «летучей мышью» категорически не нравится. Я прошел пол-Европы, четыре столицы освобождал и хочу, чтобы меня уважали. — Павел передохнул, морщась, втягивая воздух сквозь стиснутые зубы. Он, казалось, задыхался, рванул ворот гимнастерки; вместо форменных бронзовых пуговиц к нему были пришиты уже другие, разные, и одна из них, белая, перламутровая, крупнее остальных, как назло, не расстегивалась. Павел едва не оторвал ее дрожащими пальцами.

Аребин с сочувствием смотрел на Павла и изредка, словно соглашаясь с ним, кивал головой. Ему хотелось, чтобы Павел выплеснул из себя все, что накопилось в душе и теснит грудь.

Но тот, как бы протрезвев, с недоумением посмотрел на Аребина, на никелированный кончик ручки, выглядывавший из нагрудного кармашка, на яркий узел галстука, на белые, нерабочие руки и с огорчением опустил голову.

— Зря я вам все это рассказываю, не поймете вы… — Он попытался встать, но Константин Данилыч твердо положил ему на колено руку.

— Ты говори, Паша, говори, раз тебя слушают… Это не часто случается…

Павел встал, шагнул к порогу, опять ударился об угол кровати. Этот удар как бы вызвал новую вспышку гнева. Потирая ушибленное место, морщась, он заговорил, не отходя от двери:

— Вы видели сестру мою, Катьку? Поверите вы, что ей двадцать шесть лет? Все сорок дадите. Четверо детей на руках, да муж был пьяница. Вот вам и русская красавица, с «поволокою глаза»… — И опять вернулся к тому, что мучило и волновало его, — к телятам. — Воздухом-то телята только дышат, а едят они теплую болтушку, и стойла чтоб были, как горницы… Все равно накупили! Сводки полетели в область, а там в Москву, в Кремль: выполнили, даже с остатком, вот какие мы! А теперь какие сводки посылать? — Освещенный снизу огнем фонаря, Павел сливался со своей тенью и казался большим и грозным. — Душа во мне пятнадцать раз перевернулась за эту зиму. Не могу я больше! Не хочу!

— Ты потише, Павличек, потише, — обеспокоенно попросил его дед.

— Нельзя об этом потише! — Плечи Павла дрогнули, он стиснул зубы, сдерживая крик. Почти болезненное возбуждение заставляло его сгущать краски. Аребин это понимал. Но в словах Павла слышалось много правды. Надо во всем разобраться…

Павел опять сел.

— Знаете, чем они меня бьют, гады эти, Кокуздов и Коптильников? Моя мать, когда отец и я были на фронте, взяла на току мешок ржи. Вот чем…

— Владимиру Николаевичу совсем неинтересно слушать про это, — быстро прервал внука дед Константин Данилыч.

Из чулана вышла мать, губы ее дрожали, она сказала, как бы оправдываясь перед Аребиным:

— Пятнадцать годов попрекают этим и Катьку и Павла. У меня много было трудодней заработано тогда… Хлеба не давали, на войну все шло…

— Кило на трудодень — это благодать! — воскликнул Павел. — Посчитай-ка: кило хлеба стоит девяносто копеек. В год триста-четыреста рублей. Вылезу я когда-нибудь из этой заплатанной гимнастерки при таком заработке? А я хочу вылезть. Вот и попытаю счастья в другом месте…

Аребину вдруг захотелось удержать Павла. Именно такие люди ему нужны. Такой не станет отмалчиваться в темном уголке. И работать кое-как не станет: работа для него, это по всему видно, необходима как воздух…

Угли в подтопке погасли, от пальто исходил пар. Поблагодарив хозяев за ужин, Аребин торопливо натянул вымытые Татьяной Степановной сапоги, надел горячее, еще не просохшее пальто.

— Паша, посвети Владимиру Николаевичу, — приказал Константин Данилыч и, учтиво склоняясь перед Аребиным, шаркнул калошей, надетой на шерстяной носок. — Не осудите, что приняли вас по-простому, надо бы получше угостить с дороги-то…

Фонарь осветил сени, затем ступеньки крыльца. В ветвях ветлы, в растрепанных грачиных гнездах шумел дождь.

— Держитесь за мной, — скупо бросил Павел, не оборачиваясь.

Некоторое время они молча двигались низиной, по тяжелой, маслянисто отсвечивающей грязи, стараясь обходить вздувшиеся лужи. Справа внизу во мгле скрипел лед на речке Медянке. Взобравшись на бугор, Павел на минуту задержался и приподнял фонарь. Розоватые блики с усилием отодвинули темноту чуть дальше и померкли, прибитые к земле дождем.