Град Петра

Политическая? Значит, философ отступает перед ней, велит ждать. Чем же он поможет сирым, голодным? Своими сомнениями?

* * *

Однажды Доменико застал у Глюка гостью. Женщина показалась не очень молодой. Поклонившись, глянула сверху вниз, с высоты огромного роста, недопустимого для слабого пола. Плечи по-мужски широкие, низкий грудной голос... Доменико почувствовал себя карликом. Вышла, откинув волну тяжёлых медно-русых волос, вернулась с кофейником и чашками. Своя в доме... Пастор молчал, лукаво щурился.

Марта?

Вспыхнула невольная неприязнь. Рождали её странная, невольная ревность, самолюбие и ещё что-то.

Марта ловко, без стука, накрывала на стол, и возник другой образ — Саломеи, с какого-то полотна, тоже рослой, грузной, несущей на блюде не пирог сладкий, а голову Иоанна Крестителя.

Пастор между тем нахваливал свою девочку. Балует старика, каждый раз с лакомством из дворца. Девочка… Такая одним махом обезглавит. А царь без ума от неё.

Двух слов не сказал с ней Доменико за вечер — следил, искал повод в чём-то упрекнуть, но не нашёл. Марта ухаживала за воспитателем трогательно. После кофе подвинула его с креслом — легко, как ребёнка, — ближе к камину, старательно разожгла толстые, сырые сосновые поленья. Уходя, поцеловала руку пастору. С Доменико простилась без улыбки. Глюк извинился, удалился с ней за дверь, на площадку лестницы, и оттуда несколько минут доносилась непонятная речь, отрывистая, с резкими согласными.

   — Ликтенис, — произнёс пастор громко. — Ликтенис, — повторил он, входя, — судьба по-латышски. Девочка бегает ко мне за советом. Положение её, знаете... Его величество привязался к ней, но... такая неожиданность... А что я могу? Я говорю: покорись судьбе! Куда вы? И вы бросаете меня... Нет, нет, не отпущу.

Уже щёлкали колотушки ночных сторожей, а пастор не отпускал Доменико. Снял со стены скрипку, играл латышские песни.

   — Жалоба невесты. Жених — рыбак, море похоронило его... Любимая песня Марты.

Растрогался, опустил смычок.

   — Двадцать семь лет прожито в Ливонии, друг мой.

   — Но вам грех жаловаться.

   — Да, конечно. Есть новость, слушайте, — и он вскочил, повесил скрипку.

Царь приказал учредить гимназию. Настоящую, по-европейски... Вести учеников дальше, на высоты наук... Пастор уже составил программу. Доменико взял листки. «Сирийский, халдейский» — бросилось в глаза. «Учение Декарта». Не забыты и правила хорошего тона, танцы, верховая езда.

Стопы рукописей в кабинете выросли — Глюк готовит новые учебники для гимназического курса.

   — Преподавание я ввожу наглядное. Первичное есть вещь, то, что мы видим, осязаем. Это не моя идея. Это сказал Коменский[52], учитель учителей. Вот, я перевожу на русский его труд!

«Введение в языки» — значится в заглавии немецкого издания. Поразительно, как он успевает, неутомимый наставник, поклонник разума человеческого!

Насмешливо, чуть презрительно следит за беседой Декарт. Пернатые щебечут оглушительно с обеих сторон портрета, словно поют хвалу. Свысока взирает философ на людские горести. На кого же надеяться? Только на царя.

Пётр не раз посещал школу при Доменико. С Глюком неизменно ласков. Требует отчёта об успехах учеников. Небось не все прилежны.

   — Лентяев лупить. Тупиц вон, мин герр! За порог! На глупость дохтура нет. Вон, в солдаты!

Пастор скорбно кивал. Не в его обычае расправляться круто.

   — А вы, — царь обратился к Доменико, — примечайте, кто способен к архитектурии. Возьмёте с собой в Петербург.

   — Фатер, — вмешался Меншиков, сопровождавший царя, — почто туда? Их Фонтан мой выучит. В Петербурге и без того ртов...

   — Ох, отберу я твоего Фонтану, губернатор! В игрушки играете. Вишь, Ивана Великого захотел!

   — Милостивец, — взмолился Меншиков. — Для меня нешто... Престиж ведь.

   — Шведов престижем отбивать будем?

   — В Петербурге Ламбер, — канючил губернатор, — куда ещё Фонтану?

   — Ламбер воевать уйдёт, — отрезал царь.

Доменико, встречавший Меншикова до того мельком, теперь разглядывал его взыскательно. Смешно, до чего подражает царю... Нервно подёргивает щекой, вскидывает голову, хотя болезненный тик ему, должно быть, не свойствен. Такие же усы — двумя вытертыми растрёпанными щёточками... Нет, теперь уже не подражание — въелось в плоть.

Царь заторопился, обнял Глюка, сказал, что Марта здорова, просит не беспокоиться. Уходя, шепнул пастору несколько слов, и тот почтительно склонился.

   — Послезавтра крестины, — услышал Доменико. — Его величество желает ребёнка от неё. Невероятно... Марта, моя Марта!

Обряд совершился в кругу близких. Марта стала православной Екатериной. Поразительно то, что царь назначил крёстным отцом Алексея, своего сына. С какой целью? Вовсе не щадит несчастного мальчика, весьма чувствительного...

Вскоре довелось увидеть Алексея. В Преображенском, при большом стечении приглашённых, отпраздновали наступление 1704 года. Долговязый, неулыбчивый, очень бледный. Обиду таит, зол на отца...