Граф Сен-Жермен

Граф прекрасно рисует маслом. Его работы так удивительны, выполнены в таких специальных красках, рецепт которых разработан им самим, что излучают особенный блеск. В своих исторических полотнах Сен-Жермен зачастую вводит в костюмы дам столь сиятельные оттенки голубого, алого и зеленого, что они кажутся квинтэссенцией соответствующих драгоценных камней — сапфира, яхонта и смарагда. Ванлоо, который постоянно восхищался неожиданными сочетаниями красок, неоднократно обращался к графу с просьбой открыть секрет их рецептов. Последний, однако, тайны не открыл.

Не будучи способными оценить все таланты этого человека, о которых в тот самый момент, когда я пишу эти строки, и двор, и город уже успели истощиться в догадках и предположениях, следует все же признать, как мне кажется, что большая часть чудес, связанных с ним, имеют в своей основе глубокие познания в физике и химии; именно в этих науках он демонстрирует наибольшую подготовленность. Во всяком случае, вполне очевидно, что на знании именно этих наук основано не только его цветущее здоровье, но и сама его жизнь, которая способна шагнуть далеко за пределы отпущенного человеку срока. Это знание также позволяет этому человеку обзавестись всеми необходимыми средствами предохранения от разрушительного воздействия времени на организм. Среди некоторых заявлений, несомненно, удостоверяющих потрясающие достоинства и способности графа, выделяется одно, сделанное фаворитке госпожой де Жержи непосредственно после ее первой — по прошествии стольких лет неведения — встречи с графом, которое гласит о том, что еще тогда, в Венеции, она получила от него чудодейственный эликсир, благодаря которому вот уже четверть столетия она сохраняет в неизменности все свое чудесное очарование ранней юности. Пожилые господа, которых мадам де Помпадур спросила относительно этого удивительного случая, подтвердили, что это правда, добавив при этом, что моложавый и цветущий вид госпожи фон Жержи, резко контрастируя со старческим обликом ее сверстников, говорит сам за себя»[98]

Что здесь факты и правда, а что — вымысел и сплетни, нам через столько десятилетий и даже сотен лет отличить невозможно. Тем более что парижане середины восемнадцатого столетия были весьма падки до сенсаций и слухов, которые при передаче от салона к салону обрастали самыми невообразимыми подробностями, и склонны к преувеличениям. Чтобы показать характерную особенность парижан безмерно увлекаться и так же быстро остывать к своим кумирам, их переменчивость и жадность до всего нового, довольно почитать письма нашего соотечественника Дениса Ивановича Фонвизина, писанные им своему другу, генералу в отставке и брату воспитателя цесаревича Павла Петровича, Никиты Ивановича Панина, Петру Ивановичу Панину (1721–1789), который был великим поместным мастером масонского ордена в России, из Парижа во время первого путешествия во Францию (сентябрь 1777 — ноябрь 1778 г.). Например, письмо от 20/31 марта 1778 года: «…приехал я в Париж, в сей мнимый центр человеческих знаний и вкуса. Неприлично изъясняться об оном откровенно отсюда, ибо могут здесь почитать меня или льстецом, или осуждателем; но не могу же не отдать и той справедливости, что надобно отрещись вовсе от общего смысла и истины, если сказать, что нет здесь весьма много чрезвычайно хорошего и подражания достойного. Все сие, однако ж, не ослепляет меня до того, чтоб не видеть здесь столько же или и больше, совершенно дурного и такого, от чего нас Боже избави. Словом, сравнивая и то и другое, осмелюсь вашему сиятельству чистосердечно признаться, что если кто из молодых моих сограждан, имеющий здравый рассудок, вознегодует, видя в России злоупотребления и неустройства, и начнет в сердце своем от нее отчуждаться, то для обращения его на должную любовь к отечеству нет вернее способа, как скорее послать его во Францию. Здесь, конечно, узнает он самым опытом очень скоро, что все рассказы о здешнем совершенстве — сущая ложь, что люди — везде люди, что прямо умный и достойный человек везде редок и что в нашем отечестве, как ни плохо иногда в нем бывает, можно, однако, быть столько же счастливу, сколько и во всякой другой земле, если совесть спокойна и разум правит воображением, а не воображение разумом… Здесь ко всему совершенно равнодушны, кроме вестей. Напротив того, всякие вести рассеваются по городу с восторгом и составляют душевную пищу жителей парижских».

Хоть это письмо и написано двадцатью годами позже тех событий, о которых шел рассказ прежде, описанные Фонвизиным нравы парижан за это время ничуть не изменились и остались такими же, как и во времена проживания в Париже Сен-Жермена.