Графиня де Шарни

И Питу, со свойственной ему логичностью, поставил перед собой эту полную здравого смысла дилемму, разделив ее на три части:

«Если мадемуазель Катрин любит господина Изидора до такой степени, что лишается чувств, когда он ее оставляет, значит, она любит его сильнее, чем я люблю мадемуазель Катрин, потому что я никогда не падал в обморок, прощаясь с ней».

Затем он переходил ко второй части своих рассуждений и говорил себе:

«Если она любит его больше, чем я люблю ее, значит, она должна страдать больше меня; а если это так, то она страдает очень сильно».

Потом он переходил к третьей части своей дилеммы, то есть к заключению, тем более логичному, что, как всякое верное заключение, оно возвращалось к началу рассуждений:

«И она, должно быть, и в самом деле страдает больше меня, раз она падает в обморок, а я — нет».

Вот почему Питу испытывал к Катрин жалость и ничего не отвечал Бийо на расспросы о дочери, а его молчание только увеличивало беспокойство отца. По мере того как его беспокойство росло, он все яростнее нахлестывал кнутом взятую в Даммартене почтовую лошадь. Вот как получилось, что уже в четыре часа пополудни лошадь, повозка и оба путешественника, встреченные собачьим лаем, остановились у ворот фермы.

Едва повозка стала, как Бийо спрыгнул наземь и поспешил в дом.

Однако на пороге спальни дочери его ждала непредвиденная преграда.

Это был доктор Реналь, чье имя мы, кажется, уже упоминали в этой истории; он объявил, что в том состоянии, в каком находилась Катрин, любое волнение было не просто опасным, но могло привести к смертельному исходу. Это был новый удар для Бийо.

Он знал, что у дочери был обморок. Однако с той минуты, когда Питу сказал, что видел, как Катрин открыла глаза и пришла в себя, его беспокоили лишь моральные, если можно так выразиться, причины и последствия этого события.

Однако судьбе было угодно, чтобы оно имело еще и физическое последствие.

Таковым последствием оказалось воспаление мозга, открывшееся накануне утром и чреватое серьезной опасностью.

Доктор Реналь пытался одолеть этот недуг всеми способами, известными приверженцам старой медицины, то есть кровопусканиями и горчичниками.

Но это лечение, как бы усердно оно ни проводилось, до сих пор шло, если можно так выразиться, рядом с болезнью; борьба между нею и лечением только-только началась; с самого утра Катрин бредила не переставая.

Разумеется, в бреду девушка говорила странные вещи, и потому доктор Реналь уже удалил от нее мать под тем предлогом, что необходимо избавить Катрин от волнений, а теперь пытался не пустить к ней и отца.

Мамаша Бийо села на скамеечку у огромного очага, закрыла лицо руками и словно не замечала, что́ происходит вокруг.

Она не слышала, ни как подъехала повозка, ни как залаяли собаки, ни как Бийо вошел в кухню; она очнулась, только когда услышала, как Бийо разговаривает с доктором; его голос словно разбудил ее сознание, занятое мрачными мыслями.

Она подняла голову, открыла глаза, тупо уставилась на Бийо, потом удивленно воскликнула:

— Э! Да это наш хозяин!

Она встала, пошла, спотыкаясь, навстречу Бийо и, протянув руки, упала ему на грудь.

Тот растерянно смотрел на нее, словно не узнавая.

— Эй, что тут происходит? — спросил он, покрываясь потом от недобрых предчувствий.

— Происходит то, — отвечал доктор Реналь, — что у вашей дочери, говоря на языке медицины, острый менингит, а когда у человека такое заболевание, то, как не полагается ему все подряд есть и пить, так и видеться ему нужно не со всяким.

— А болезнь эта опасная, господин Реналь? — спросил папаша Бийо. — Можно от нее умереть?

— При плохом уходе можно умереть от любой болезни, дорогой господин Бийо; разрешите мне ухаживать за вашей дочерью так, как я считаю нужным, и она не умрет.

— Вы правду говорите, доктор?

— Я за нее отвечаю. Но необходимо, чтобы дня два-три в ее комнату входили только я и те, кого я назову.

Бийо вздохнул; однако, прежде чем окончательно сдаться, он предпринял последнее усилие.

— Нельзя ли мне хотя бы взглянуть на нее? — спросил он тоном ребенка, вымаливающего прощение.

— А если вы ее увидите и поцелуете, вы оставите меня на три дня в покое и ни о чем не будете просить?

— Клянусь вам, доктор, что так и будет.

— Ну что ж, идемте.

Он отворил дверь в комнату Катрин, и папаша Бийо увидел девушку: на лбу у нее был холодный компресс, взгляд блуждал, лицо горело в лихорадке.

Она отрывисто бормотала что-то, а когда Бийо коснулся бледными трясущимися губами ее влажного лба, среди бессвязных слов ему послышалось имя Изидора.

У двери в кухню столпились мамаша Бийо, молитвенно сложившая на груди руки, Питу, приподнимавшийся на цыпочки и выглядывавший из-за плеча фермерши, и двое-трое поденщиков, которые, оказавшись поблизости, желали лично взглянуть, как себя чувствует их молодая хозяйка.

Верный своему обещанию, папаша Бийо удалился из комнаты, как только поцеловал дочь; но он вышел нахмурившись, мрачно поглядывая вокруг и бормоча едва слышно:

— Да, теперь я вижу, что мне в самом деле давно пора было возвратиться.