Графиня де Шарни

— Совершенно верно. Ваши боли именно этим и объясняются. Разумеется, к отравлению в зале манежа я присовокупляю и недостаток свежего воздуха в зале архиепископства, в донжоне Венсенского замка, в форте Жу, в замке Иф. Вы помните, как госпожа де Бельгард говорила, что в Венсенском замке есть камера, которая ценится на вес мышьяка?

— Значит ли это, дорогой доктор, что несчастный ребенок отравлен, как и я, только не наполовину, а полностью?

— Да, дорогой граф; отравление вызвало у него злокачественную лихорадку, гнездящуюся в мозгу и мозговой оболочке. Лихорадка переросла в так называемую мозговую горячку, которую я окрестил бы по-новому: я бы назвал это, если угодно, острой гидроцефалией. Отсюда и судороги, и распухшее лицо, и посиневшие губы, и явно выраженный тризм челюсти, и закатившиеся глаза, и прерывистое дыхание, и неровный пропадающий временами пульс, и, наконец, липкий пот по всему телу.

— Дьявольщина! Доктор, дорогой! Да от одного этого перечисления, меня, знаете ли, охватывает дрожь! По правде говоря, когда я слышу, как доктор говорит на своем языке, мне представляется, будто я читаю на гербовой бумаге кляузу крючкотвора: я начинаю верить в то, что самое лучшее для меня — смерть. Какое же средство вы предписали несчастному малышу?

— Самый энергичный уход; должен сообщить, что два луидора, завернутые в рецепт, дадут матери возможность следовать моим указаниям. Итак, холод на голову, тепло к конечностям, рвотное, отвар из хинных корок.

— Вот это да! Неужели все это ему не поможет?

— Если не вмешается природа, все это мало чем может помочь. Я назначил это лечение более для очистки совести.[23] А ангел-хранитель, если у бедного ребенка он есть, довершит остальное.

— Хм! — с сомнением проронил Мирабо.

— Вы меня понимаете, не правда ли? — спросил Жильбер.

— Вашу теорию отравления окисью углерода? Почти.

— Нет, я не об этом. Я хотел сказать: вы понимаете, что воздух замка Маре вам не подходит?

— Вы так думаете, доктор?

— Совершенно уверен.

— Весьма печально, потому что сам замок мне весьма и весьма подходит.

— Узнаю вас в этом, извечный враг самому себе! Я вам советую жить на возвышенности, а вы выбираете равнину; я вам рекомендую реку — вы же решаете поселиться вблизи стоячей воды.

— Да, но каков парк! Вы только взгляните, какие здесь деревья, доктор!

— Попробуйте провести хоть одну ночь с открытым окном, граф, или прогуляйтесь после одиннадцати вечера под сенью этих прекрасных деревьев, а назавтра расскажете мне, что вы чувствуете.

— Иными словами, вместо отравления наполовину я на другой день буду отравлен полностью?

— Вы хотите услышать правду?

— Да, и вы мне ее скажете, верно?

— Разумеется, как бы ни была она горька. Ведь я вас знаю, дорогой граф. Вы хотите здесь укрыться от целого света, а он придет сюда за вами: за каждым человеком тянется цепь, будь она из железа, золота или цветов. Ваша цепь — это удовольствие ночью и занятия днем. Пока вы были молоды, вы в сладострастии находили отдохновение от трудов; однако работа истощила ваши дни, а сладострастие утомило ваши ночи. Вы и сами об этом говорите со свойственной вам выразительностью и красочностью: вы чувствуете, как перешли из лета в осеннюю пору. Так вот, милый граф, из-за ваших ночных излишеств, из-за чрезмерных занятий в дневные часы я вынужден пускать вам кровь… и вот тут-то, в момент потери сил — не забывайте об этом! — вы будете более чем когда-либо расположены к поглощению этого зараженного воздуха, отравленного по ночам высокими деревьями парка, а днем — болотными испарениями от стоячей воды. И тогда — чего же вы хотите! — у меня окажется двое противников, оба сильнее меня: вы и природа. Мне придется потерпеть поражение.

— Так вы полагаете, дорогой доктор, что меня сведут в могилу внутренности?.. Эх, черт побери! Как вы меня огорчаете! От внутренних болезней умирают так долго и мучительно. Я бы предпочел апоплексический удар или какую-нибудь аневризму… Не можете вы мне это устроить?