Графиня де Шарни. Части 4, 5, 6

О великий историк по имени Мишле, где ты теперь?

В Нерви!

О великий поэт по имени Гюго, где ты теперь?

На Джерси!

VII

НАКАНУНЕ СОБЫТИЙ 2 СЕНТЯБРЯ

— Когда отечество в опасности, — сказал Дантон 28 августа в Национальном собрании, — все принадлежит ему.

Двадцать девятого в четыре часа пополудни прозвучал сигнал к общему сбору.

Все уже знали, что это означало: должны были пройти обыски.

Как по мановению волшебной палочки с первыми же раскатами барабанной дроби Париж изменился: из многолюдного стал пустынным.

Закрылись лавочки; улицы оказались оцеплены отрядами по шестьдесят человек.

Городские заставы охранялись, река охранялась.

В час ночи начались повальные обыски.

Комиссары секций стучали в наружную дверь дома, приказывая именем закона открыть — им открывали.

Затем они стучали в каждую квартиру, приказывая именем того же закона отворить — и перед ним отворялись все двери. В пустые жилища они врывались силой.

Было захвачено две тысячи ружей; было арестовано три тысячи человек.

Нужен был террор — он начался.

Как следствие этой меры возникло то, о чем заранее не подумали или же, напротив, на что и делалась ставка.

Эти обыски отворили перед бедными двери богатых: вооруженные санкюлоты, следовавшие повсюду за представителями власти с изумлением разглядывали затянутые шелком и раззолоченные комнаты великолепных особняков, в которых еще оставались их владельцы или которые до времени опустели. Это отнюдь не порождало жажду грабежа, но еще больше разжигало ненависть.

Грабили в те времена редко. Бомарше, находившийся в те дни в заточении, рассказывает, что в его восхитительных садах на бульваре Сент-Антуан какая-то женщина сорвала розу, и за это ее едва не утопили.

Обращаем внимание читателей на то, что именно в это время Коммуна издала декрет о том, что спекулирующие на денежном курсе будут приговариваться к смертной казни.

Итак, Коммуна подменяла собой Собрание; она приговаривала к смертной казни. Незадолго до этого она наделила Шометта правом открывать двери тюрем и выпускать узников, то есть присвоила себе право помилования. Наконец, она приказала, чтобы у входа в каждую тюрьму вывешивался список узников; это был призыв к ненависти и отмщению: каждый мог сам охранять дверь камеры, где сидел его заклятый враг. Собрание понимало, в какую бездну его толкают. Кто-то вопреки воле членов Собрания заставлял их обагрить свои руки кровью.

И кто же? Коммуна, его враг!

Нужен был лишь повод, чтобы вспыхнула страшная война между обеими силами.

И такой случай представился, когда Коммуна самовольно присвоила себе еще одно право, принадлежавшее Собранию.

Двадцать девятого августа, в день обысков, Коммуна за газетную статью призвала к ответу Жире-Дюпре, одного из самых молодых и потому самых дерзких жирондистов.

Жире-Дюпре укрылся в военном министерстве, не успев спрятаться в Собрании.

Югенен, председатель Коммуны, приказал окружить министерство, чтобы вырвать оттуда жирондистского журналиста силой.

Жиронда тогда еще представляла в Собрании большинство; оскорбленная в лице одного из своих членов, Жиронда возмутилась и в свою очередь потребовала к ответу Югенена.

Однако председатель Югенен оставил вызов Собрания без ответа.

Тридцатого Собрание приняло декрет о роспуске парижского муниципалитета.

Одно обстоятельство, доказывающее, как преследовались в те времена кражи, весьма способствовало принятию Собранием этого декрета.

Один из членов Коммуны (или же назвавшийся таковым) приказал отпереть Королевскую кладовую и взял оттуда небольшую серебряную пушку — дар города Людовику XIV, когда тот был еще мальчиком.

Камбон, назначенный хранителем национального имущества, узнав об этой краже, приказал вызвать обвиняемого в Собрание; тот не стал ни отпираться, ни оправдываться и заявил: этот дорогой предмет могут украсть и потому он подумал, что у него дома он будет в большей безопасности, чем где бы то ни было.

Такая тирания Коммуны очень всех удручала и казалась многим невыносимой. Луве, человек смелый и решительный, был председателем секции улицы Менял; от имени своей секции он заявил, что Генеральный совет Коммуны повинен в узурпации власти.

Чувствуя поддержку, Собрание постановило, что председатель Коммуны, тот самый Югенен, что не пожелал явиться в Собрание по доброй воле, будет приведен силой, и что в двадцать четыре часа секции должны избрать новую Коммуну.

Декрет был принят 30 августа в пять часов вечера.

Будем считать часы, потому что с это времени мы приближаемся к бойне 2 сентября и каждая минута — это еще один шаг к кровавому божеству, с заломленными руками, разметавшимися волосами и безумным взглядом, и богу, имя которому — Террор.

Помимо всего прочего, Собрание, побаиваясь своего грозного врага, объявляло, распуская Коммуну, что она имеет немалые заслуги перед отечеством, что, строго говоря, было не весьма последовательно.

"Omandum, tollendum!"[25] — сказал Цицерон, имея в виду Октавиана.

Коммуна поступила точно так же, как Октавиан. Она позволила себя увенчать, но не позволила себя изгнать.