Графиня де Шарни. Части 4, 5, 6

Господин де Монморен не пошел слушать увещевания двух священников; он оставался в своей темнице, разгневанный, утративший власть над собой; он звал своих врагов, требовал подать ему оружие, что было сил тряс железные прутья своей темницы, потом разнес в щепки дубовый стол из досок в два дюйма толщиной.

Его пришлось силой тащить в трибунал; он предстал перед судьями бледный, с горящими глазами, воздев сжатые кулаки.

— В Ла Форс! — бросил Майяр.

Бывший министр подумал, что его в самом деле собираются всего-навсего перевести в другую тюрьму.

— Председатель, — обратился он к Майяру, — изволь, я назову тебя так, если тебе это нравится… Итак, я надеюсь, что ты прикажешь перевезти меня в карете, чтобы избавить меня от оскорблений твоих душегубов.

— Прикажите подать карету для господина графа де Монморена, — распорядился Майяр с изысканной вежливостью. Обращаясь к г-ну де Монморену, он продолжал: — Соблаговолите присесть в ожидании кареты, господин граф?

Граф с ворчанием сел.

Пять минут спустя ему доложили, что карета подана: какой-то статист понял смысл разыгрываемой драмы и подал реплику.

Роковая дверь, за которой поджидала смерть, распахнулась, и г-н де Монморен вышел.

Не успел он пройти и трех шагов, как упал под ударами двух десятков пик.

Затем последовали другие пленники, имена которых канули в вечность.

Среди всех этих малоизвестных имен одно вспыхнуло яркой звездой: Жак Казот, тот самый ясновидец Казот, который еще за десять лет до революции предсказал каждому его судьбу; тот самый Казот, автор "Влюбленного дьявола", "Оливье", "Тысячи и одной глупости"; буйное воображение, восторженная душа, горячее сердце, он с жаром откликнулся на призывы контрреволюции и в письмах, адресованных своему другу Путо, служащему интендантства цивильного листа, высказал соображения, за которые в те времена грозила смерть.

Письма эти написала по его просьбе дочь; когда ее отец был арестован, Элизабет Казот сама попросила взять ее под стражу вместе с отцом.

Если в то время кому-нибудь и было позволено иметь роялистские убеждения, то уж, конечно, этому семидесятипятилетнему старику, который словно врос в монархию Людовика XIV; для герцога Бургундского он написал две ставшие народными колыбельные: "Среди Арденн" и "Кума, согрей-ка мне постель!". Однако эти доводы могли бы показаться убедительными философам, но не убийцам Аббатства; вот почему Казот был заранее обречен.

При виде величавого седовласого старца с горящим взором и вдохновенным лицом Жильбер отделился от стены и рванулся было к нему. Майяр заметил его движение. Казот подходил к столу, опираясь на руку дочери; очутившись во дворе, та поняла, что перед ней судьи.

Она оставила отца и, сложив на груди руки, обратилась с мольбой к членам кровавого трибунала; она нашла такие ласковые, такие проникновенные слова, что заседатели Майяра заколебались; несчастная девушка поняла, что под грубой оболочкой бьются человеческие сердца, но чтобы до них добраться, необходимо спуститься в самую бездну; склонив головку, она, движимая состраданием, ринулась в эту бездну. Люди, не знавшие, что такое слезы, заплакали! Майяр тыльной стороной руки смахнул слезу, набежавшую на сухие и суровые глаза, в течение двадцати часов безмятежно смотревшие на бойню.

Он протянул руку и, возложив ее на голову Казота, сказал:

— Свободен!

Девушка не знала, что и думать.

— Не бойтесь, — шепнул ей Жильбер, — ваш отец спасен, мадемуазель!

Двое судей встали и, во избежание недоразумения, сами вывели Казота на улицу, опасаясь, что из-за какой-нибудь роковой ошибки старика могут лишить только что дарованной жизни.

Казот — на сей раз, по крайней мере, был спасен.

Шли часы; бойня продолжалась.

Во двор принесли скамьи для зрителей; жены и дети убийц могли присутствовать на этом спектакле: по-видимому, убийцы были добросовестными актерами, они хотели не просто получать за свою работу деньги — они жаждали аплодисментов.

Было около пяти часов вечера, когда вызвали г-на де Сомбрёйля.

Как и Казот, он был известным роялистом; его тем невозможнее было спасти, что, как помнит читатель, он был 14 июля комендантом Дома инвалидов и приказал стрелять в народ. Его сыновья находились в эмиграции на службе у врагов Франции: один из них отличился при осаде Лонгви, за что был награжден прусским королем.

Со смиренным видом, однако не теряя достоинства, г-н де Сомбрёйль предстал перед судом. Как и Казот, он высоко поднял голову с рассыпавшимися по плечам седыми кудрями; он также опирался на руку дочери.

На сей раз Майяр не осмелился требовать освобождения пленника: сделав над собой усилие, он проговорил:

— Виновен он или нет, я полагаю, что народу не стоит пачкать свои руки в крови этого старика.

Мадемуазель де Сомбрёйль услышала его благородную речь, которая легла на одну чашу весов жизни и смерти и спасла ее отца; она подхватила старика и увлекла его к воротам, за которыми его ждала жизнь, крича во всю мочь:

— Спасен! Спасен!

Однако окончательный приговор еще не был произнесен.

Несколько убийц просунули головы в калитку, спрашивая, что делать со стариком.