Графиня де Шарни. Части 4, 5, 6

Покончив с ужином, король возвращался в комнату королевы, подавал ей и сестре руку в знак прощания, целовал детей, поднимался к себе, уходил в библиотеку и читал там до двенадцати часов.

Дамы запирались у себя; один из муниципальных гвардейцев оставался в комнатушке, разделявшей обе их спальни, другой следовал за королем.

Клери стелил себе рядом с кроватью короля; однако прежде чем лечь, Людовик XVI ждал появления нового охранника, чтобы узнать, кто дежурит и видел ли он его раньше. Муниципальные гвардейцы сменялись в одиннадцать часов утра, в пять часов вечера и в полночь.

Такая жизнь безо всяких изменений продолжалась до тех пор, пока король оставался в малой башне, то есть до 30 сентября.

Как видит читатель, положение было неутешительное, и оно вызывало тем больше жалости, что переносилось с большим достоинством; даже наиболее враждебно настроенные охранники смягчались: они приходили следить за отвратительным тираном, разорившим Францию, перестрелявшим французов, призвавшим на помощь иноземцев, а также за королевой, сочетавшей в себе похотливость Мессалины с распущенностью Екатерины II, а, вместо того, видели одетого в серое добряка, которого они зачастую принимали за королевского камердинера; он с аппетитом ел и пил, спокойно спал, играл в триктрак или пикет, учил сына латыни и географии и загадывал шарады своим детям; видели и его жену, гордую и высокомерную, это верно, однако полную достоинства, спокойную, смиренную, не утратившую привлекательности; она учила дочь вышивать, сына — молиться, вежливо разговаривала со слугами и называла камердинера "мой друг".

В первые минуты все охранники испытывали ненависть; каждый из этих людей, настроенных враждебно и жаждавших мести, сначала давал выход этим чувствам; однако мало-помалу человек смягчался: он уходил утром из дому с угрожающим видом и высоко поднятой головой, а возвращался вечером печальный, с поникшей головой. Жена поджидала его, сгорая от любопытства.

— A-а, вот и ты! — восклицала она.

— Да, — коротко отвечал муж.

— Ну как, видел тирана?

— Видел.

— Он кровожадный?

— Да нет, похож на рантье из Маре.

— Что делает? Верно, бесится! Проклинает республику! Он…

— Он все время занимается с детьми, учит их латыни, играет с сестрой в пикет и загадывает шарады, чтобы позабавить жену.

— Неужели его не мучают угрызения совести?

— Я видел, как он ест: это человек с чистой совестью; я видел, как он спит: могу поручиться, что кошмары его не мучают.

И жена тоже задумывалась.

— Стало быть, он не такой уж жестокий и не так виноват, как говорят?

— Насчет вины мне ничего не известно, а вот что не жесток — за это я отвечаю; несчастный он — вот это уж точно!

— Бедняга! — вздыхала жена.

Вот что происходило: чем больше Коммуна унижала своего пленника, чем больше старалась показать, что это всего лишь такой же человек, как все прочие, тем больше другие люди проникались жалостью к тому, в ком они признали себе подобного.

Эта жалость высказывалась порой непосредственно королю, дофину, Клери.

Однажды каменотес прорубал в стене прихожей отверстия, чтобы поставить там огромные запоры. Пока он завтракал, дофин играл его инструментами; тогда король взял у мальчика из рук молоток и долото и, будучи умелым слесарем, стал показывать, как нужно с ними обращаться.

Мастеровой из угла, где он сидел, закусывая хлебом и сыром, с удивлением следил за происходящим.

Перед королем и принцем он не вставал: но поднялся перед отцом и сыном; он подошел к ним, еще не успев прожевать, однако сняв шапку.

— Ну что ж, — проговорил он, обращаясь к королю, — когда вы выйдете из этой башни, вы сможете похвастаться, что трудились над собственной тюрьмой!

— Эх! — вздохнул в ответ король. — Как и каким образом я отсюда выйду?

Дофин заплакал; мастеровой смахнул слезу; король выронил молоток и долото и вернулся в свою комнату, которую долго мерил большими шагами.

На следующий день часовой, как обычно, стоял у входа в комнату королевы; это был житель предместья, одетый хоть и бедно, но опрятно.

Клери был в комнате один, он читал. Часовой не сводил с него внимательных глаз.

Спустя некоторое время Клери, вызванный кем-то из членов королевской семьи, встает и хочет выйти; однако часовой с оружием в руках говорит тихим, робким, почти дрожащим голосом:

— Выходить запрещено!

— Почему? — спрашивает Клери.

— Приказом мне предписано не спускать с вас глаз.

— С меня? — переспрашивает Клери. — Вы наверное ошибаетесь.

— Разве вы не король?

— Так вы не знаете короля?

— Я никогда его не видел, сударь; да, признаться, я бы предпочел увидеть его не здесь.

— Говорите тише! — шепнул Клери.

Показав на дверь, он продолжал:

— Я сейчас войду в эту комнату, и вы увидите короля: он сидит у стола и читает.

Клери вошел и рассказал королю о том, что произошло; король встал и прошелся из одной комнаты в другую, чтобы славный малый успел на него насмотреться.

Не сомневаясь в том, что именно ради него король так беспокоится, часовой заметил Клери:

— Ах, сударь, до чего король добр! Я никак не могу поверить в то, что он причинил нам все то зло, в котором его обвиняют.