Графиня фон Мален

– Отличная мысль. Ну а как он бьет?

– Не хуже нашего. На пятидесяти шагах кирасу пехотную пробивает навылет, – радостно сообщил Вилли. – Сейчас, пока не стемнело, хотим на ста шагах попробовать, а утром на двух сотнях проверим.

Волкову, может, и самому хотелось посмотреть или даже выстрелить, но больно он сегодня устал.

– Хорошо, завтра придите, расскажите мне, – велел кавалер, отдавая Вилли оружие.

– Господин генерал, – спохватился молодой ротмистр прежде, чем Волков уехал, и полез под куртку, – опять на почту заезжал, опять письма вам.

Если в тот, в первый раз, когда Вилли привез ему письма из Нойнсбурга, Волков лишь подивился: как нашли его? То теперь… Теперь письма эти вызвали у него тревогу. Он сам понять не мог, откуда взялась она, но так вдруг нехорошо стало на душе, что смотрел на протянутые ротмистром бумаги и не решался их взять.

– То вам письма, вам, господин генерал, – удивленно повторил Вилли, так и протягивая бумаги.

Картина сия была глупа, и, чтобы не длить ее, кавалер принял почту.

– Благодарю вас, ротмистр, – сказал он и спрятал письма на груди под колетом, даже не взглянув на них.

Приехал в лагерь, сел за стол в ожидании ужина, а сам бумаги все не смотрел, хотя и помнил о них. И лишь когда смеркаться стало и Гюнтер принес на стол лампу, достал письма. Одно было, слава богу, от его Бригитт ненаглядной, и то было письмо из глупостей бабьих: писала она, что страшные сны видит, оттого волнуется о нем, писала, что с женой они все не ладят и что здоровье у нее в порядке. Тут он немного успокоился. Хоть с ней все в порядке. И с женой тоже, раз на склоки им сил и здоровья хватает. И, уже выпив вина и отломив несколько кусочков сыра, взял письмо второе.

Почерк этот вспомнить кавалер не мог, пока в текст не вчитался. Писал ему богатый его родственник, и писал Дитмар Кёршнер вещи пренеприятнейшие. Что пришло в городской совет письмо от его высочества, в котором курфюрст выказывает недовольство нынешним бургомистром.

«И бургомистр, – писал родственник, – как узнал про это, тотчас подал в отставку, а совет его отставку принял, даже прений не было, единогласно. А еще было в письме высочайшее повеление, и гласило оно: „Кавалера Фолькофа фон Эшбахта и людей его в город не допускать. Ворота перед ним и людьми его закрывать. Торговли и дел других всяких с ним и людьми его не вести, ибо кавалер сей смутьян и ослушник“. И сие пожелание герцога тут же было передано командиру стражи».

Дальше Волков читать не смог.

Гюнтер тут подал ему блюдо с куском печеной говяжьей вырезки, с травами и кореньями, с тремя соусами, а кавалер даже и не взглянул на еду. Глаза у него кровью налились, а от лица кровь отступила, губы поджал, руками за край стола взялся, сидит в темноте такой, что глядеть страшно.

Вот о чем «сестра» Брунхильда не писала, вот о чем не знала она. Вот зачем граф к герцогу ездил, не герцог это придумал – то задумка графа. По сути, граф его тыла лишает: с купцами из Фринланда, а значит, и со всем Фринландом у него отношения дурные, во славу архиепископа, а теперь ему еще и от Малена отказано. Теперь Волков даже и не знает, куда бежать, случись беда, куда жену с Бригитт отправить. И такая злость разом на него накатила, что будь тут хоть какой-нибудь недруг, так убил бы его немедля и не думал бы ни о чем, а лишь упивался бы смертью и кровью. Он даже правой рукой проверил, при нем ли меч его обломанный.

А пока ярость его не иссякла, вдруг боль пришла, как недавно уже случалось. Родилась она опять в груди и по руке по левой прострелила до самой ладони, до кончика безымянного пальца. Быстрая, острая, резкая. Аж в глазах побелело, несмотря на ночь черную. Ни вдохнуть, ни выдохнуть! Перетерпел он первый приступ и схватил стакан с вином, стал пить; выпив до дна, не дожидаясь денщика, налил себе еще и опять все выпил. И сидел некоторое время, правой рукой левую растирая, ждал, пока боль утихнет. А боль сразу не отошла и теперь больше бередила грудь, и от нее дышать было тяжко. Пришлось посидеть, потерпеть. Но ему-то не привыкать, он и не такую боль переживал. Пережил и сейчас еще в силах. Видно, вино помогало, сначала острота пронизывающая отпустила, а потом и вздохнуть он смог, боль лишь в руке отдавалась временами.

Злоба, от которой мутнел рассудок, отошла вместе с болью, теперь ум его был ясен, теперь Волков думать мог.