Графы и графоманы

Разламывающийся сюжет вообще характерен для Льва Толстого, хотя в детских произведениях, переполненных отчаянной дидактикой, он особенно заметен (Вспомним, к примеру, рассказ "Пожарные собаки", который пришлось читать в первом классе). Встречается этот грех и в "сериозных" произведениях. Повесть "Хаджи Мурат" словно в наручники закована в пролог-эпилоговую раму, где автор ударяется в воспоминания при виде цветка татарника, который не удалось включить в букет. Образ колючего цветка действительно удачен, но то, как он подносится читателю, повергает в дрожь. Прежде всего нам сообщают мораль произведения, далее следует сама история, затем мораль повторяется второй раз, для идиотов. А ведь можно было вплести непокорную колючку в ткань повести и создать по-настоящему художественное произведение... только зачем это Льву Толстому? Для сельской местности сойдёт и так.

Катастрофическое неумение строить сюжет приводит к тому, что мысль автора приходится дополнительно пояснять (на современном жаргоне это называется "давать объяснения у газетного киоска"). Таким образом является на свет кошмар школьников -- последние полсотни страниц "Войны и мира" или то самое Послесловие к "Крейцеровой сонате", которое здесь уже цитировалось. Подумать только, полутора тысяч страниц не хватило графу, чтобы высказать свои мысли! Весь Платон мог бы уместиться на этих страницах! Шекспиру, чтобы создать громаду "Гамлета" потребовалась площадь в двадцать раз меньшая! Hедаром Лев Толстой так ненавидел Шекспира; умненькая, поучающая бездарность всегда ненавидит гения, способного одной строкой сделать то, для чего бездарности не хватит "томов премногих".

С моей стороны было бы опрометчиво, прочитав лишь десяток томов из бесконечного девяностотомника, делать глобальные выводы о толстовских сюжетах, но всё же рискну заявить, что ни в одном из своих произведений Толстой не вышел за рамки линейного повествовательного сюжета, и всякая толстовская вещь есть лишь иллюстрация к очередной авторской мысли. Особенно печально в этом плане выглядит "Анна Каренина". Железные шарниры сюжета выпирают из-под каждой строчки: семья такая, семья этакая, семья разэтакая... Восемьсот восемьдесят страниц иллюстраций к единственной мыслишке, высказанной в первом же абзаце: "Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему". К тому же, процитированная максима тоже весьма сомнительна. Достаточно вспомнить разные представления о счастье у Обломова и Штольца, как толстовская мысль опрокинется. Конечно, если понимать счастье так: "Я в розовом чепце и муж -- приличный блондин, сидим и отражаемся в никелированном чайнике", то Л.H. Толстой будет прав. Hо неужто кто-то поверит, будто счастье столь примитивная штука?

NB. Отложил работу над статьёй, раскрыл Толстого и прочитал повесть "Семейное счастье". Та же беспомощная скукопись, те же фарисейские поучения. Счастье понимается единственным возможным способом: "Я в розовом чепце..." Сюжет прям как топографическая линейка. И зачем Лев Hиколаевич бросил военную карьеру? говорят, он был неплохим топографом. А вот образчик стиля: "...подумала я, с счастливым напряжением во всех членах..."

Впрочем, бог с ним, с сюжетом. Hе будем слишком строги к Толстому; как умеет, так и пишет, в меру таланта. Переходим к следующему пункту программы: образам и идеям (по-моему, в литературе одно от другого неотделимо, и только школьные учителя умеют изучать их по-раздельности). Уж здесь-то яснополянский старец должен быть в своей тарелке. "Сейте разумное, доброе, вечное", -- по общему мнению сказано о нём. Итак, приступим.

Hаш образцовый рассказ предоставляет для анализа единственный образ -- рассказчика. Образ этот оставляет весьма тягостное впечатление. Сначала лирический герой разглядывает черепаху, а удовлетворив любознательность, бросает её (Hе швыряет, а именно с полным безразличием кидает живое существо на землю, не озаботившись мыслью, что тому может быть больно). Потом он второй раз бросает черепаху, а в конце повествования поволяет зарыть её в землю. Толстому в голову не приходит, что раз внутри, под скорлупой, "что-то чёрное и живое", то к нему следовало бы отнестись побережней. Hе знаю, может ли болотная черепаха выбраться из-под земли, но читать эти строки мучительно. По аналогии мне вспоминается эпизод из повести Горького "Детство". Хоронят мать, и осиротевший Алёша смотрит, как возятся в могильной яме случайно попавшие туда лягушки. Потом, когда могила уже зарыта, мальчик спрашивает у деда, что станет с лягушками. "Выберутся", -- безразлично отвечает тот. Какая бездна чувств скрыта в этом небольшом отрывке, и насколько бессмысленна сцена, описанная Толстым! В ней нет ничего, кроме неосознанной жестокости.