Грани миров

У Сергея подкосились ноги, он сел — буквально упал — прямо там же, где стоял, и закрыл глаза, пытаясь унять дрожь во всем теле. Мужчина лежал неподвижно — кости его ног были раздроблены, и от боли он потерял сознание. Паренек, лежа у скалы в том же положении, в каком его оставил Сергей, продолжал стонать и звать маму. К счастью младенец, уставший от крика, ненадолго замолчал. Женщина погладила мужа по щеке и прислушалась к его дыханию.

— Жив, вроде. Прокоп, ты меня слышишь?

— У него болевой шок — защитная реакция организма, — слабым голосом пояснил ей Сергей. — Пусть лучше пока побудет без сознания.

— А вы доктор? — женщина быстро повернула к нему исцарапанное осколками лицо.

— Я ученый — микробиолог.

— Да? А что вы делаете?

— Я изучаю микробов. Вы возьмите ребенка, что же он лежит на земле. А то я сам не могу, у меня что-то голова кружится.

Она подняла младенца и, прижав его к груди, покачала. Внезапно взгляд ее упал на мертвое тело матери подростка.

— Лиза, господи, боже мой! Что… что с ней?

— Она умерла. Не кричите, испугаете малыша.

Все также покачивая ребенка, женщина какое-то время в оцепенении смотрела на погибшую, потом опустилась на землю рядом с мужем и Сергеем.

— Лиза из Москвы, мы с ней четвертый год в этом санатории отдыхаем, — неестественно спокойным голосом сказала она, в оцепенении глядя прямо перед собой, — раньше мы дружили, она мне все про себя рассказывала, а потом надулась — я, видите ли, всем передаю, что она мне говорит. А что я такого кому передавала? Мне-то все равно, мне есть, с кем общаться. С Щербиниными вот в этом году сдружились — они наши земляки. Из наших мест вообще много народу в этот санаторий ездит. А ничего, что Прокоп все в обмороке?

— Так даже лучше — он не чувствует боли.

— А, тогда ладно. А Юрка-то все стонет, что с ним? Я не могу подойти, я крови боюсь, а он весь в крови, — ее вдруг начала колотить дрожь.

— Это не его кровь — матери. Ничего, он придет в себя, — у Сергея все сильней болела голова, он лег на спину и закрыл глаза, а женщина, как в забытье, покачивала уснувшего младенца и возбужденно говорила, перескакивая с темы на тему:

— Молодой вы больно для ученого. Я все думаю, зачем нужны академики, если они заранее ничего сказать не могут? Кто ведь мог знать, что так получится — поехали на экскурсию. Щербинины, вот, погибли — разом и Андрей, и Зинка. Там, где они сидели, все в лепешку было. Как же так-то? Только что мы с ними бутерброды ели, и Зинка еще сказала, что колбаса несвежая. Хорошо еще, что мы с вами сейчас двое тут, а то я бы вообще сошла с ума. Ужас какой, меня всю аж колотит, а вас не колотит? Ваську теперь в детский дом, наверное, отправят. Я даже думаю, что, может, не надо было его вытаскивать — пусть бы уж они все вместе. Я видела, в каких условиях дети живут в детских домах, это ужас! Отправят его в детдом, как вы думаете?

Зубы ее мелко стучали, и странное оживление, звучавшее в голосе, явно указывало на то, что женщина не в себе. Нужно было поддерживать разговор, иначе она могла выкинуть что-либо непредсказуемое, и Сергей ответил, как можно спокойнее:

— Почему же, необязательно в детдом, у них, может, родственники есть.

— У Зинки сестра в Воронеже. Семейная, правда, и дети есть, но она, может, Ваську и возьмет — они всегда душа в душу жили. А вот Юрка у Лизы один остался.

— Ну, так он уже большой мальчик.

— Какой большой! Моему Алешке тоже четырнадцать, как и ему. Остался бы сегодня сиротой — мы с Прокопом ведь тоже могли бы погибнуть, если б сидели с другой стороны. И вы нас, хорошо, вовремя вытащили. Все случай — как я подумаю, что… Как в жизни получается, да? А вот у Юрки теперь никого. У вас нет закурить?

— Я не курю. А что, у него разве нет отца?