Гранитный линкор

Полковник Шредер не спал. Им выкурено три пачки сигарет, выпито два кофейника черного кофе и бутылка коньяку, поломан коробок спичек... И все из-за этих «черных дьяволов»! Хорошо задуманный план — взять укрепившихся на вершине Гранитного русских матросов измором — рушился... Шестые сутки бушует вьюга. Шестые сутки держат они высоту в своих руках. В адский холод без теплой одежды, без хлеба, без боеприпасов, под губительным огнем артиллерии, под натиском бесчисленных егерских атак... Они способны еще переходить в контратаки и наносить большой урон лучшим подразделениям... Как это понять? Откуда такая сила? Чем они живут? Сколько же их там? Непонятно, какой смысл обреченным на гибель так упорствовать?

Полковник еще раз перечитал донесение. Страшно делается! За пять суток все русские должны были бы стать мертвыми, замороженными, а они?.. Шредер с силой пнул ногой стоявшую на его пути табуретку.

Пришел начальник штаба, доложил о последних неудачных атаках и новых потерях.

— Все это мне известно!

— Нужны свежие подкрепления, господин полковник! — вытянувшись перед Шредером сказал Гецке,

— Кого вы атакуете? — подступая к нему, угрожающе бросил Шредер.— Кто перед вами?

— Сильный враг, господин полковник! Большевики!

— Нет, перед вами пусто!

— Не понимаю...

— Пусто... Врага давно нет!

— От кого же мы несем потери? — растерялся Гецке.— Кто же на высоте?

— Трупы!

— Господин полковник, это...

— Это заморенные голодом, замороженные стужей трупы советских матросов! — грозно перебил полковник,— Вы атакуете трупы!

— Совсем ничего не понимаю!

— Я тоже ничего не понимаю... Воюете с трупами, а несете потери! Много потерь, огромные потери! Стыд! Позор! — он схватил трубку зазвонившего телефона. — Русские опять выбили нас из траншеи на юго-западном скате? — переспросил он и со злостью бросил трубку.

Промелькнул еще один день. Уже в который раз наступала нудная, беспросветная ночь. Свистит между камней сухой с приморозью ветер, нещадно треплет, будто хочет сорвать и выкорчевать из скалы вместе с железным ломом, советский флаг. Но не хватает у ветра безжалостной лютости, не хватает смелости, не хватает силы. И, словно от этого, в бессильней злобе поднимает ветер снежную пыль. Крутит, взвихривает ее над живым сугробом, где притаились прижавшиеся к своему командиру матросы.

Сквозь свист и завывание ветра слышен голос Сибиряка:

— Дом у нас из толстых сосновых бревен... Душистый... В горнице смолой пахнет... Дров — сколько хочешь! Морозы до пятидесяти градусов доходят, а в избе, как летом, тепло. Особенно на палатях или на широкой печке...

Теснее прижимаются к Углову матросы. Дуют на окоченевшие пальцы, стучат онемевшими ногами.

— На стеклах узоры мороз разрисовал, а в печке смолистые кругляки потрескивают. Ох, и хорошо! — от этих слов становится теплее и самому Семену, хотя он уже не чувствует своих застывших рук и ног. — Мать у меня спокойная, ласковая. Люблю ее. Старенькая уж... А Зоя, невеста, березонька весенняя моя...

Кто-то из матросов крякнул, кто-то глубоко вздохнул, у кого-то вырвался сдержанный стон.

— Будто вижу: стоит мать у печки, дрова жарко горят. У нее на глазах слезы: сына вспомнила... Когда уходил на фронт, сказала: «Не осрамись, сынок, сильнее, чем меня, Родину люби...» Закрою глаза, а она передо мной. С ухватом в руках. В печке ведерный чугун — пельмени варятся... сибирские... из жирного бараньего мяса... сморщенные и душистые... наверх всплывают... Значит, сварились.

— Эх, сюда бы их! — не выдержал Ерохин. — Замолчи, Семен, что ли!

— Говори, Сеня!

— Не раздражай!

— Нутро болит! — слышатся из сугроба голоса матросов.

Глухо стонет согретый матросскими телами капитан.

Рвутся кругом, заглушая шум ветра, тяжелые снаряды и мины.

— Их много,— продолжает медленно говорить Сибиряк.— Горой лежат в огромной миске... Черный перец на столе, уксус... Вилочкой возьмешь пельмень, а он сам просится тебе на язык. Аромат нос щекочет,— продолжает слабеющим голосом Семен.— Ешь их, и все хочется. Жирные, сочные. Они во рту тают. А если еще горькой приправишь, ну, тогда совсем... В избе тепло-кругом тепло... и даже жарко! Как здесь, сейчас жарко! Я не замерзну... Нет, я — сибиряк, я...

Он замолчал, и все долго молчали. Каждый вспомнил свой дом, мирную жизнь.

— Сеня, а с чем у вас больше всего пельмени едят? — вдруг нарушил молчание Ерохин.— Со сметаной или с уксусом?

Семен не ответил.

— С уксусом!—сказал кто-то.

И опять неумолчно стонет вьюга.

— Сеня, Сеня,— зашевелился Леонид,— что это ты замолчал?

На стороне противника вспыхнула ракета.

— Сибиряк, слышишь? — вскакивая, крикнул Леонид.

Он стал испуганно тормошить Семена, тот с трудом поднял отяжелевшие веки.

— Ох, спать... спать...— бормочет Сибиряк.

— Сеня, Сенечка! — сдерживая подступивший к горлу комок, тормошит друга Леонид.— Как же так? Сеня, ведь и про пельмени не все рассказал...

Он поднял коченеющего друга, крепко прижал к сердцу.

— Снегом оттирать надо, снегом! — закричал он вскочившим в тревоге матросам.— Спасем еще!