Граница. Библиотека избранных произведений о советских пограничниках. Том 2

— Сейчас иду, — сказал он, не оборачиваясь, словно боялся обнаружить перед дежурным свое состояние.

Иванов ещё раз посмотрел за окно, в алеющую даль за рекой. Там было тихо. От этой тишины ему свело челюсти.

— Сейчас иду, — повторил он, наверное, затем, чтобы взять себя в руки. Хотелось подойти к противоположному окну, из которого можно увидеть свою веранду и, должно быть, играющих перед домом детей. Но он знал, что это не облегчит, а, наоборот, усугубит и без того тяжелое состояние. А ему нужны ясность и собранность. Последнее зависело от него самого.

Привычно согнав складки на гимнастёрке под командирским ремнём, поправив фуражку, пошёл в коридор, где в голове строя поджидал старшина, толкнул створку двери и не мог не порадоваться бросившейся в глаза безукоризненной чёткости двух шеренг, замерших под зычное «смирно!», выслушал рапорт, дивясь охватившему его сразу спокойствию…

Почти буднично провёл боевой расчёт, полагая, что людям больше импонирует эта его суховатость и четкость постановки служебных задач.

Закончил боевой расчёт теми же словами, что и всегда, но после короткого «р-разойдись!» люди почему-то остались в строю, и это его удивило.

— Р-разойдись! — громко повторил старшина.

Не расходились, ждали других слов, кроме сказанного в порядке служебной необходимости, не тех, повторяемых изо дня в день на каждом боевом расчёте, — новых.

— Ребята, вы ждёте от меня дополнительной информации? Какой? Я могу лишь догадываться. У меня нет новых данных. Не знаю, имеет ли их командование отряда или комендатуры. Вряд ли. Правда, не исключена военная хитрость: до поры, до нужного момента части Красной Армии стоят на тыловых подступах в готовности поддержать нас. Вполне возможно такое. Не хотят преждевременно себя обнаружить. Очень даже возможно. — Он ухватился за спасительное предположение, хотел развить его в том же плане. И неожиданно, по лицам бойцов, угадал, что эти надежды в первую очередь нужны ему, а не им, и он не вправе делать безответственных заявлений. — Не будем гадать, — прервал он себя. — Дело покажет. — И сухо добавил после небольшой паузы: — А сейчас ужинать. Внутренний распорядок не отменён. Всё.

Строй сломался.

Иванов повернул к канцелярии, но пограничники его окружили, ближе всех подошёл Новиков.

— Опять вопросы? — спросил Иванов.

— Никак нет, товарищ старший лейтенант. — Новиков на секунду запнулся. — Личный состав просит вас поужинать с нами.

«Просит! — больно укололо непривычное слово. — Не зовут, а просят. Неужели я так далёк от них? Или перестал понимать?»

До него не дошло другое звучание слова; тот единственный смысл, выражавший воинское единство и солидарность перед лицом близкой опасности, которая одинаково угрожала им и ему и была принята подчиненными как неизбежное, — этот нескрытый смысл он постиг намного позднее, забежав в затемненную одеялами казарму, где «крутили» киноленту о Богдане Хмельницком, и бойцы, едва завидев его, наперебой звали к себе.

— Ужинать? — переспросил, быстро справившись с обидой и взяв правильный тон. — Насколько я понимаю в медицине, от этого ещё никто не умер. Вы разделяете моё мнение, товарищ Ведерников?

— Верно, товарищ старший лейтенант. Ежели в меру и с понятием.

— Живы будем.

Повеселевшие, шумной гурьбой повалили в столовую; кому-то пришло в голову сдвинуть столики — будто предстояло шумное празднество, и когда повар с рабочим по кухне принесли алюминиевые тарелки с вареной треской и картофельным пюре, приправленным подсолнечным маслом с поджаренным луком, Иванову показалось, что ничего вкуснее он никогда в жизни своей не едал. Им было весело и тревожно. Всем, кроме Лабойко. Парень сидел сумрачный, молча жевал, не участвуя в разговоре.

Беспокойство остальных обнаруживалось в брошенном кем-нибудь из сидящих к окну мимолетном взгляде — там, за оградой, пролегала граница, оттуда лился пылающий свет, казалось, над горизонтом пылал, бушуя, пожар, и отблески его розово отражались на побелённой известью стенке столовой.

Потом был чай. Крутой и крепкий до тёмной коричневости «пограничный» чай. Его пили, обжигаясь, и от удовольствия крякая. Лабойко чая не пил.

— Чего засмутковав, Яков? Тащи балалайку, вдарь по струнам, чтоб ноги сами гопака вжарили. Га, Яков? Дело говорю, что молчишь? — Черненко, не поднимаясь из-за стола, раскинул руки, словно и впрямь собрался плясать. — Давай, земляче, уважь просьбу.

— Тебе абы плясать.

— А тебе?.. Чёрный кот дорогу перебёг? Ты же неженатый, девки письмами атакуют. Или ты их?

— Ну тебя.

— Не, правда ж. Сегодня целых два получил. Всё ему мало. От глаза завидущие, руки загребущие. Як тоби не ай-ай-ай, Лабойко! Батьки промашку дали: тебя в семнадцать оженить надо было… — Он запнулся на полуфразе, разом сбросив наигранную развязность. — З дому письма?

— Н-ну.

— Что там?

За столом стало тихо.

— Что? — переспросил Лабойко и сморщился. — Обоих братов призвали.

— Так что?

— А то, что своё отслужили давно. Женатые. В хате одни бабы да пацаны.