Граница за Берлином

Плюхнувшись на плащ-палатку, он неловко заворочался на ней и опрокинул крышку котелка с котлетами.

— У-у, медведь, — ворчал Мартов. — И вечно у него несчастия. Подвинься!

Коробов послушно отодвинулся на край плащ-палатки, собрал рассыпанные котлеты и с обычным усердием принялся за еду.

Солдаты, возвращаясь от походной кухни, группами устраивались на завтрак.

После завтрака Коробов свернул плащ-палатку, положил ее под голову и развалился на мягкой хвое.

— У нас на Орловщине говорят: после хлеба-соли — семь часов отдыху!

— У нас тоже говорят, только посмотрим, удастся ли тебе это, — возразил Мартов.

— Да-а, а дома уж я бы не упустил такого случая, — мечтательно произнес Коробов и закрыл глаза, пытаясь задремать.

— А ведь я был бы сейчас в Харькове, — с сожалением выговорил Блашенко, — если бы не Горобский.

— А что Горобский? — спросил Мартов.

— Хотя Горобский и в самом деле тут ни при чем, — словно про себя продолжал Блашенко, — ведь он не подавал рапорт. Это — батя. Это он поставил меня в график, а его отпустил в первую очередь… Заслуженный, что сделаешь.

— Конечно, заслуженный. Разведчик ведь — глаза и уши полка, — вступился Мартов. — «Языков» они исправно доставляли.

— Сам что ли он за «языками» ходил, — возразил Блашенко. — Он и в разведку за то только попал, что по-немецки где-то раньше научился говорить.

— Ходил и сам, — не уступал Мартов, — даже, говорят, в форму немецкого офицера одевался…

— Вот-вот, — перебил его Коробов, — нарядиться он может. Нагладится, начистится — артист! А уж рассказать-то он сумеет, тоже не хуже артиста, — заключил Коробов и повернулся вниз лицом, уткнувшись в свернутую палатку.

Все замолчали.

— Смотрите! А ведь это «противник» там ползет, — вдруг сказал Мартов, указывая на невысокие холмы.

Мы быстро поднялись и стали всматриваться в даль полигона. Действительно, между невысокими холмами мелькнули два броневика, и за ними, вздымая пыль, быстро скрылся за бугром легкий танк.

— Батюшки, опять война, опять солдату маяться! — комически взвыл Коробов, на диво бесшумно оказавшийся возле нас. Он стоял, приставив к глазам бинокль и указывая на гребешок серого холма. Внимательно присмотревшись, там даже простым глазом можно было обнаружить присутствие «царицы полей». Наш «противник» начал уже окапываться. Ниже гребня холма, растянувшись цепочкой, деловито копошилась пехота.

— А что там за журавли стоят? — спросил Коробов, продолжая изучать местность.

— Для англичан они были страшными журавлями, — пояснил Блашенко. — Это катапульты. С них гитлеровцы запускали свои самолеты-снаряды на Лондон.

— О-о! — протянул Коробов. — А на вид так себе, чепуха, штучки… На строительные краны похожи.

Блашенко вернулся к разостланной плащ-палатке и лег на нее. Мы с Мартовым последовали его примеру.

— Воздух! — во все горло закричал Коробов, но никто не двинулся с места. Гражданский самолет шел стороной на большой высоте, не имея никакого отношения к нам.

Скоро был отдан приказ, и, мы, наконец, двинулись на позиции.

5

Началось сооружение долговременной обороны по всем правилам инженерного искусства. Солдаты, раздевшись по пояс, копали окопы и старательно их маскировали.

Вскоре появилась настоящая передовая линия обороны с дотами и блиндажами. В тылу возводилась вторая линия, а еще дальше — третья.

В одну из «фронтовых» ночей мы с Мартовым, обойдя посты, вылезли за тыльную стенку траншей и, развалясь на траве, закурили.

— Кто там наверху курит? Марш в траншею! — послышался сердитый голос Блашенко. Пришлось спуститься и покурить внизу. Но нам хотелось продолжить удовольствие, и, бросив окурки, мы снова вылезли на траву против нашего блиндажа.

Кое-где вздымались в воздух ракеты, и выхваченный из темноты рельеф полигона казался очень похожим на тактический макет в учебном кабинете. Изредка слышались отдельные выстрелы из винтовок и короткие автоматные очереди — внешне все, как на фронте, только нет ощущения настоящей подстерегающей опасности.

Мы молча лежали и с удовольствием вдыхали свежий воздух, глядели в бездонную пучину черного неба, усеянного множеством звезд. А мысли уносились далеко-далеко, в родную уральскую деревню.

Теперь там не глубокая ночь, а пятый час утра. Деревня просыпается. Женщины, подоив коров, гонят их на окраину деревни. Стадо собирается у пруда, над которым клубится пар. Облако пара, молочно-белое у воды, начинает розоветь сверху от зари, разлившейся над бором. Утки, проснувшись в камышах, под покровом тумана безбоязненно выплывают на середину пруда и громко крякают.

На колхозном дворе сейчас много людей, и двор похож на муравейник. Слышатся голоса ребят и звонкие, задорные — девчат. Наших девушек! И где-то среди них — она…

Короче говоря, в мыслях и в сердце было то, что называется тоской по родине.

Вдруг метрах в двадцати от нас послышался тревожный вскрик и потом шепот.

Я успел разобрать только:

— Спа-акойно, милейший!

В этих словах и голосе улавливалось что-то очень знакомое, но вспоминать было некогда.