Гражданин тьмы

Попрощался — и тут же затренькал мобильник в левом кармане. А вот это всегда что-нибудь да значило. За несколько лет Ганюшкин так и не сумел полюбить гуттаперчевую трубку, поэтому сотовый номер знали очень немногие. Услышал знакомый голос Громякина и сразу подумал: неужто хоть в чем-то генерал не сплоховал? Когда третьего дня доложил о выкупе, который беглый майор предлагает за свою подлую жизнюшку, не придал особого значения, и вот — на тебе. После короткого обмена любезностями Громякин в присущей ему грубой манере объявил:

— Надо повидаться. Гай… Я тут неподалеку.

— Что-нибудь случилось, Вова?

— По телефону базарить не будем. Ты один?

— Один, Вова, один… Приезжай, жду…

У Громякина была замечательная в своем роде особенность: что бы он ни говорил, даже комплименты, все звучало как хамство. Причем если он робел перед человеком, а перед Ганюшкиным он, конечно, робел — никуда не денешься, разные весовые категории — то хамил вдвойне. Это проявлялось не столько в смысле слов, сколько в интонации, в издевательском фонетическом подтексте, хотя в смысле тоже. Он дерзил президенту, председателю правительства, товарищам по партии, журналистам, но никто не обижался, потому что все знали: в россиянской политике нет хищника покладистее и сговорчивее его. Сколько раз Ганюшкин зарекался прекратить с ним все деловые контакты… Громяка был ненадежен, как проститутка, ухитряющаяся обслуживать сразу нескольких клиентов. Но в этом же было его преимущество перед другими известными политиками, закупленными раз и навсегда.

Сегодня у него по телефону был какой-то деревянный голос, и Ганюшкин подумал, что, вероятно, явится с какой-то экзотической блажью, как, к примеру, месяц назад, когда Громяке приспичило купить «Боинг-экспресс» с позолоченной внутренней отделкой, и почему-то на денежки «Дизайна». Когда этот прохиндей начинал клянчить, отделаться от него было труднее, чем от триппера. В тот раз Ганюшкин подарил ему вместо «Боинга» списанный «Мигарек», апеллируя к патриотическому чувству, и вроде бы Громяка остался доволен, но как знать… Не исключено, что решил опять вернуться к своей блажи, тем более что отработанный «Миг-19» так и не удалось поднять в воздух. Если у него вдобавок есть какая-то ценная информация, на что намекал генерал, то может вообще затребовать луну с неба. Правда, генерал намекал и на другое, на предательство Громяки, но это звучало юмористически. Все равно что по секрету сказать про алкаша, что он опохмелился…

Напротив офиса в БМВ с тонированными стеклами двойник Громякина получал последние наставления Сидоркина. Держался скованно, но не трусил. Сидоркин был почти уверен в успехе, но он никогда не играл с одной карты и уже обдумывал следующую акцию, если провалится эта.

— Владимир Евсеевич, давайте поговорим еще раз: третий этаж…

— Третий этаж, — механически отозвался двойник.

— Кабинет прямо перед лестницей.

— Прямо перед лестницей.

— Все тут пешки перед вами.

— Все пешки.

— Ганюшкина вы хорошо знаете в лицо.

— Хорошо знаю в лицо.

— Через две минуты звонок по телефону.

— Будет звонок.

— Бояться ничего не надо.

— Не надо.

— Вы не боитесь.

— Я не боюсь. — Внезапно двойник заулыбался. — Он даст мне водочки, да?

— Обязательно. Если попросите… Что ж, с Богом, Владимир Евсеевич. Пора отбить ему рога.

— Пора отбить рога…

Бодрый, с независимым видом, он взошел на крыльцо офиса, смело взялся за ручку и скрылся в недрах "Дизайна".

Сидоркин включил станцию на прием, нацепил на ухо наушник. Давненько так не волновался, словно собирался рожать. А дельце-то пустяковое: спасти свою шкуру.

В вестибюле двойник перемолвился словом с охранником и сделал это точно в духе инструкции. Охранник его узнал, спросил:

— Проводить, Владимир Евсеевич?

Громяка ответил:

— Маму свою проводи в сортир. Мысленно Сидоркин зааплодировал. В приемной секретарша кинулась ему навстречу, с ней Громякин пошутил с утробным смешком:

— Опять в черных трусиках ходишь, Надюша? Уважаю… Вепрь у себя?

— Какой вы озорник, Владимир Евсеевич… Проходите, ждет…

В кабинете мужчины обнялись, Сидоркин слышал звуки сочных поцелуев, но не видел лиц, а если бы видел…

Ганюшкин с первого взгляда определил: что-то не так. Но не мог понять — что. Под сердцем шевельнулась тревога, и это было непривычно. Непривычна не сама тревога, а ее внезапный, ничем не мотивированный укол. Всякий российский нувориш серым фоном своей жизни испытывает ощущение, что за углом его подстерегает мужик с вилами, и Ганюшкин не был в этом смысле исключением. К такому ощущению можно привыкнуть, как к потеющим ногам, но оно не добавляет душевного комфорта.

У вломившегося в кабинет Громяки было какое-то чудное выражение лица — наглое и озадаченное одновременно. И еще. От него, когда обнимались, пахнуло сложным, запахом конского навоза и тройного одеколона — родной запах хосписа. Ганюшкин не мог спутать его ни с чем. Первые членораздельные слова, которые произнес Громяка, были такие: