Грех 22.10.08

Конечно же, Микеланджело знал античные мифы о Золотом веке. Во времена его юности об этом было модно говорить во Флоренции Лоренцо Великолепного, так что дуб, символ семьи делла Ровере, тут же вызывал в памяти массу коннотаций. То, что в своих росписях Микеланджело вообще свел изображение дуба к одним желудям, представленным преувеличенно фантастично, не произвол, но сознательное обращение к ассоциативному ряду, продуманное и точное. Используя гирлянды желудей как основной мотив, связывающий между собой фигуры обнаженных, Микеланджело уточняет их местонахождение в контексте общего смысла росписи потолка Сикстинской капеллы, очерчивающей историю человечества от Сотворения мира до явления Мессии. Это прекрасное и совершенное племя безвозвратно ушедшего Золотого века. Неземная грусть, обволакивающая лица юношей, содержит в себе предчувствие обреченности. Желуди играют роль некоего временного объяснения: Золотой век античного мифа сливается с собственно античностью, идеальным временем человеческого совершенства, когда люди были как боги, а мир не знал греха. Но незнание греха не есть безгрешность, и античность Микеланджело накладывается на библейское предание о прекрасном и дерзком роде, произошедшем от ангелов и смертных женщин, о роде, что был проклят Богом и погиб во время потопа. Выжил только старый нудный праведник Ной со своим отродьем. Выжил, напился и собственное отродье тут же его и осмеяло. А мы от него произошли, от этих Хама, Сима и Иафета, и ничего общего не имеем с греховным, прекрасным и печальным племенем детей ангелов.

Что ж, Золотой век Микеланджело — абстрактный мир пластического совершенства гипертрофированной телесной красоты. Он отмечен печалью, как отмечена печалью по классической гармонии античности вся культура Нового времени. Но печаль грешна, и красота грешна, и творчество грешно, и как жить нам вне грехов наших? Вот и живем в ожидании Страшного суда, завершающего историю.

А парней на потолке, конечно, жалко.

Что от нас останется

Тщеславие

Михаил Харитонов  

 

— У меня дедушка умер, — сказала Саша и шмыгнула носом.

— Какой дедушка? — ляпнул я, и удачно ляпнул: Саша чуть опомнилась и сообразила, что слезы ей не к лицу. Что поделать, плакала она и впрямь некрасиво, до соплей и покраснения глаз. Люди, когда им плохо, вообще некрасивы, цветущие девушки особенно.

— Алексей Дмитриевич, это по маме, ты его не знаешь, — принялась объяснять Саша. — Он старенький был, жил у Екатерины Васильевны, ты ее тоже не знаешь, там была такая история с маминой мамой, потом они помирились, ну чего уж теперь-то...

Я пропустил всю историю семейных взаимоотношений Сашиных родственников мимо ушей. Я смотрел на ее грудь и думал, как бы удачно сострить или спошлить по этому поводу. О чем она думает, когда вокруг такое все из себя лето, а рядом — такой весь из себя парень?

В те годы я, как и большинство парней моего возраста, был дубоват и озабочен. Проклятая молодость.

— Он очень хороший был, — добавила Саша таким голосом, что даже до меня дошло: пожалуй, пошлить и острить сейчас не нужно. Потому что она не только заплачет, но, пожалуй, и обидится.

— Мы с мамой вещи разбирали, от него осталось...

Я вздохнул. От дедушек никогда ничего интересного не оставалось, это я знал точно. Я даже чувствовал, что это как-то неправильно, но не мог объяснить почему. Что-то в этом было кривое, что от дедушки никогда ничего ценного не остается. Жил, жил, и ничего не нажил — обычная судьба русского советского человека, настолько уже привычная, что нам и в голову не приходило, что у других народов в других странах все по-другому.

— Коробка, там два авторских... медаль за войну и вырезки газетные. Из «Правды». В пятьдесят четвертом про него в «Правде» напечатали. Представляешь, до конца хранил.

Во мне шевельнулось что-то вроде любопытства.

— А что напечатали-то? — спросил я.

Саша недоуменно подняла на меня глаза, которые тут же высохли.

— Да какая разница, — просто сказала она, — мы выкинули.

∗∗∗

Тщеславие. Слово нехорошее, потому что заранее оценочное: «тще». Типа, фигушки вам заранее, как ни корячьтесь. Правильней было бы — «славолюбие». Хотя и это не совсем туда: сейчас слово «слава» изрядно потяжелело — это что-то такое, чего удостаиваются только эйнштейны, матросовы и многодетные матери. Но вообще-то в русском языке «слава» означает всего лишь известность, причем не всегда хорошую. Было даже такое словцо «ославить» — то есть пустить о человеке какую-нибудь скверную сплетню... Таким образом, «тщеславие» — это желание известности, причем известности тщетной, то есть и незаслуженной, и, самое главное, бесполезной, не приносящей прибытка. А то и вводящей в неприятности. Высунулся дурак в красной шапке, кричит что-то, хочет на себя внимание обратить. Ну, обратит. В лучшем случае добрые люди посмеются, в худшем — злые поколотят. Чтоб не тщеславился, под ногами не мешался.