Грех (сборник)

Ещё россыпь пуль угодила в броник, и несколько органов Примата, должно быть, лопнули от жутких ударов, но органы уже никто не рассматривал: вполне хватило того, что Примат какое-то время бегал лишённый глаза, с горячим куском свинца в голове.

То ли нижнетагильцы, то ли верхнеуфалейцы выжили оба, а Гнома представили к награде.

Мы возвращались домой вместе с огромным цинком Примата.

Жена встретила гроб с яростным лицом и ударила о крышку руками так, что Примат внутри наверняка на мгновение открыл оставшийся глаз, но ничего так и не понял.

На похоронах она стояла молча, без единой слезы, и, когда пришла пора бросать землю в могилу, застыла замертво с рыжим комком в руке. Её подождали, а потом пошли, со своими комьями, иные. Земля разбивалась и рассыпалась.

Гном даже не плакал, а как-то хныкал, и плечи подпрыгивали, и грудь его по-прежнему казалась жалкой, как скворечник, а внутри скворечника кто-то гуркал и взмахивал тихими крыльями.

Жена Примата сжимала землю в руке настолько сильно, что она вся выползла меж её пальцев, и только осталась липкость в ладони.

Она так и пришла с этой грязной ладонью на поминки.

Сначала пили молча, потом разговорились, как водится. Я всё смотрел на жену Примата, на окаменевший лоб и твёрдые губы. Не сдержался, подошёл, сел рядом.

– Как ты? – кивнул на живот ей.

Она помолчала. Потом неожиданно погладила меня по руке.

– Ты знаешь, – сказала. – Он ведь меня дурной болезнью заразил. Уже беременную. И лечиться нельзя толком, и заразной нельзя быть. А как его убили – в тот же день всё прошло. Я к врачам сходила, проверилась – ничего нет, как и не было никогда.

Через несколько месяцев дом Примата ограбили – пока вдова ходила в консультацию. Выгребли все деньги, много – смертные выплатили; ещё взяли ключи от машины и прямо из гаража её увезли.

Вдова позвонила мне спустя три дня после происшествия, попросила приехать.

– Есть какие новости? – спросил я у неё.

Она пожала плечами.

– У меня… подозрение, – сказала она, поглаживая огромный свой живот. – Поехали съездим к одной женщине? Про неё говорят – ведунья. Ни с кем давно не встречается, говорит, что её правда зло приносит. Но она отцу моему должна, поэтому меня согласилась выслушать.

Я внутренне хмыкнул: какие ещё, боже ты мой, ведуньи; но мы поехали всё равно – вдове не откажешь.

Дверь открыла приветливая и ясная женщина, совсем не старая, одетая не в чёрное и без платка – в общем, не такая, как я себе представил: улыбающаяся, зубы белые, в сарафане, красивая.

– Чай будете? – предложила.

– Будем, – сказал я.

Сели за стол, съели по конфете, чай был горячий и ароматный, в пузатых чашках.

– Ищете кого? – спросила ведунья.

– Дом обворовали, – ответила вдова. – И очень всё ладно было сделано, как будто свой кто-то: ничего не искали, а знали, где лежит.

Ведунья кивнула.

– Я вот фотографию принесла, – сказала вдова.

Она достала из сумочки снимок, и я вспомнил тот милый чеченский денек, когда мы выпивали, и потом свет погас, а после снова включился, и мы сфотографировались, все уже пьяные, толпой, еле влезли на снимок, плечистые, как кони.

– А вот этот и ограбил, – сказала ведунья просто и лёгким красивым ногтем коснулась лица Гнома.

– Видишь, какой? – добавила она, помолчав. – Так уселся, что кажется выше всех. Смотрите. Он ведь маленький, да? А тут незаметно вовсе, что маленький. Больше мужа твоего кажется, вдовица. Он твой муж? – и указала на Примата. – Мёртвый уже он. Но дети его хорошими будут. Белыми. У тебя двойня.

Я сидел ошарашенный, и даже чайная ложка в руке моей задрожала.

Гном уволился из отряда три месяца назад, и с тех пор его никто не видел.

– Срочно к нему! – чуть ли не выкрикнул я на улице, дрожащий уже от бешенства, сам, наверное, готовый к убийству.

Вдова кивнула равнодушно.

Домик Гнома был в пригороде, мы скоро туда добрались и обнаружили закрытые ставни и замок на двери, такой тяжёлый, какой вешают, только уезжая всерьёз и далеко.

Постучали соседям, те подтвердили: да, уехал. Все уехали: и мать, и дочь, и сам.

Мы уселись в машину: я – взбудораженный и злой, вдова – спокойная и тихая.

– Надо заявление подавать, – горячился я, закуривая и глядя на дом с такой ненавистью, словно раздумывая, а не сжечь ли его. – Найдут и посадят тварь эту.

– Не надо, – ответила вдова.

– Как не надо? – поперхнулся я.

– Нельзя. Он друг был Серёжке моему. Я не стану.

Я завёл мотор, мы поехали. Вдова держала руки на огромном животе и улыбалась.

Верочка

Даже не знаю, с этим ли солдатом или с другим, но она убилась на машине где-то через год, лобовая авария, сразу насмерть.

А тогда мы с Вальком, братиком моим, гнали корову с пастбища и трепались о чём-то.

Корова предусмотрительно шла подальше от нас.

Дня, может, четыре назад мы обнаружили у деда в сарае кнуты и быстро освоили, как издавать ими оглушительный щщщёлк. После каждого удара эхо несколько раз отщёлкивалось в ответ, и даже кукушка, чертыхнувшись, умолкала.