Грех жаловаться. Книга притч с извлечениями из хроник

Высок. Сутул. Глаза синие. Бороденка – никуда. В несменяемой рубахе-перемывахе и драных портах.

Вот только ночами не спал, ворочаясь на голых бревнах, дрожал за свой выводок до вставальной поры.

За Михалку с Ширшиком. За Алёну со Стеней. За Ларю – отдельно.

Утром их приводили опять, давали Филе поесть, а он по головам оглаживал, как пересчитывал, в кружок подпихивал беспокойной наседкой, разве что не кудахтал.

Забежит Облупа – своих оглядит.

Забежит Якуш – ягод принесет.

Забегут мамки.

А так тихо.

Шишки перебирали, кабанчика гладили, смолку жевали, молчали, думали, а то вдруг засмеются в кулачок, а то – отуманятся.

И Филя за компанию.

Брал нож, вырезал из сучка корову, зайца с лисой, а они глядели. Похожего было мало, но угадать можно. Корову – по рогам. Зайца – по ушам. Лису – по хвосту. Первой подбиралась Алёна-скопидомница, цапала без отдачи, торопливо упрятывала в берестяную котомочку, и Филя вырезал новую.

Иной раз – без причины – соскакивал Филя с зарубки, задирал голову к небу, взывал тихим нестойким криком: "Боженька мой! Боженька добрый! Боженька мой! Боженька мирный! Боженька мой! Боженька ласковый!..", а они глядели на него, слушали, и Ширшик подскуливал за компанию.

Филя у них больной.

С Филей всё ясно.

Филя – известное дело – умом с зимы поперхнулся...

6

Кукушка накричалась вдосталь, каждому на много жизней вперед, и отпала, как подавилась.

Погуживал ветер, подрагивали полати, сосны раскланивались степенно встрепанными макушками, а у них, в затишке, сухо, прогрето, тенисто, доверху залито смоляным духом.

Филя Ослабыш отложил нож, запрокинул голову, заголосил без звука:

– Боженька мой! Боженька родный! Боженька мой! Боженька славный!..

Порой, посреди дня, взыгрывал ветер, ходенем ходили сосны, отмахивались ветви, открывая прогал до земли, бревна подскакивали под ногой, и Ширшик тогда скулил, Ларя обмирал, Алёна цеплялась за котомочку, а Филя потел от испуга, крупной исходил дрожью, но голову не задирал и к Господу не обращался, – стихию не переборешь.

На этот раз ветра не было, и Филя накричался всласть, не хуже кукушки.

Та накликивала годы, этот – вымаливал.

Замолк, передохнул, но ножа уже не нашел. Пошарил вокруг себя, сказал покорно:

– Зайца... Вырезать...

Алёна глядела мимо, сурово и неподступно.

Сидела по правую от Фили руку, спихивала и оттирала всякого: так оно прибыльней. Вот бы еще кабанчика запихнуть в котомку, и кукушку, и Филю – не помешает. А вам шиш!

– Отдавай, – велел Михалка.

– Не брала я. Не было никакого ножа! На низ упало!

– Упало, – повторил Филя по всегдашней своей привычке. – Сейчас тут было.

– Было, – сказала Алёна. – А нету.

– Нету, – сказал Михалка. – Отдавай давай.

– Отдавай, – повторил Филя. – Она может не брала.

– Не брала, – сказал рассудительный Стеня. – А он резать не станет. Зайцев не будет. Коров с собаками. Тебе хуже.

Бровки нахмурила.

Засоображала поспешно.

Отдавать – потеря и не отдавать – потеря.

Зайцев не будет с коровами, коней с петухами, сухой смоляной стружки из-под ножа, Филиного старательного сопения – как-никак жалко.

Думала. Морщила нос. Щурила несытые глаза. Губы шершавые облизывала. Колупала болячку на ноге.

– Нету у меня, – сказала. – Пошли вы все. Лешии красноплешии...

И прихватила покрепче котомочку.

Тогда заскулил Ширшик. Очень чувствительный на обиды. Претерпевший в щенячестве полную пригоршню бедствий, отпущенных на долгий срок, – дальше можно не жить.

Мир подступал и обижал без передыха, а он только скулил.

Обижали его лесные пространства, бесовое угодье, дром-бурелом, завалы с валежником, вечные сумерки вековой чащи: зайди – не выберешься.

Обижала провальная яма под елями, у зыбучего болота, где клубились белесые, жирные полозы: попадись – засосут.

Обижали оплетаи – однорукие, одноглазые, одноногие получеловеки, что жили в дуплище за сосняком, ночами приходили в гости, трогали пуховой ладошкой – пока без надобности.

Обижал леший-болотяник, что чмокал в бездонной топи, завивал окна-прогалины, забивал кустом, моховиной с кочкарником, чтобы болотело вокруг, травянело и глохло: ступишь – сгинешь.

Обижали людки-карлики, что попискивали, качаясь, на ветках, перелетали на кожистых крыльях, голили зубы, не поделив вкусного Ширшика, а он слабел от ожиданий.

Обижали люди незнаемые, которые подбирались безостановочно к отцу с мамкой, к нему с Михалкой, чтобы расточить по полонам: век не увидишь.

Обижала еда случайная, животу нестерпимая, в краю великого изобилия, земель, воды с лесом, хоть и не понимал этого: взрослые, и те не понимают.

Обижала Алёна-настырница.

Обижали все.

Даже ночью, во сне, повизгивал от обиды собачонкой, сучил непослушными ногами, бежал за братом своим Тормошкой, которого уносили без возврата, проваливался в сыпучую белизну, промерзал-леденел, а на ресницах слезы вскипали инеем, не давали разглядеть напоследок.