Грехи отцов наших и другие рассказы

Если бы мне предложили выбрать, в какой момент жизни вернуться, назвать высшую точку прилива, я бы выбрал те месяцы на Фебе. Протомолекула не уставала меня изумлять. Объем хранившейся в ней информации, минималистическое изящество ее квазижгутиков, невиданные особенности самоорганизации. Стоило мне убедить себя, что мы имеем дело с подобием термитника, как колония отращивала плесневые споры, а потом и нейроны, уподобляясь распределенному в пространстве мозгу. Каждый день, засыпая в койке, к которой приходилось пристегиваться мягкими ремнями, я обдумывал то, что видел и слышал, что вытворяла в этот день протомолекула. Все мы в исследовательской группе жили полной и даже переполненной жизнью, ощущая себя в одном шаге до откровения.

Когда администрация Дрездена сообщила о второй и третьей фазах плана, мне показалось, будто вселенная склонилась надо мной и поцеловала в щеку. Я не мог представить большего счастья, чем наблюдать, как поведет себя протомолекула во взаимодействии с макроструктурами. Предвкушение наполняло меня до краев, а потом и через край.

Марсиан мы убили в середине моей рабочей смены. Конечно, убийство было обдуманным. Мы спланировали его, переговариваясь по недоступным для наших коллег каналам. В намеченное время я встал из-за стола, двинулся к гальюну, но задержался, чтобы ввести командный пароль. Марсиане ничего не заметили. Вернее, заметили не сразу. А потом было поздно. Мы заразили их и заперли на изолированном четвертом уровне инфекционной лаборатории. Наблюдения по первым стадиям заражения задали курс дальнейших работ, но тогда мы не могли себе позволить проследить процесс до конца, до точки, когда мы теряли над ним контроль. Так что, получив данные по начальным стадиям, мы задушили марсиан газом и сожгли тела.

Когда за группой и драгоценными образцами пришел «Анубис», я поднялся на борт со странно тоскливым чувством, к которому примешивалось предвкушение. С одной стороны, на Фебе мне было хорошо, а надежды вернуться в эти коридоры я не питал. С другой – эксперимент, маячивший на моих личных горизонтах, обещал прорыв в нашем миропонимании. Я жаждал увидеть, как эти чудесные частички выстраиваются и перестраиваются, открывая слой за слоем вложенную в них информацию, подобно лепесткам вечноцветущего лотоса.

Корабль, стартуя, довершил стерилизацию базы выхлопом дюз. Данные, полученные на зараженных марсианах, были интересными и многозначительными, но проведенному опыту не хватало биомассы. База Феба была малочисленней городской начальной школы, а наши аналитики считали, что поведение протомолекулы с увеличением доступной ей биомассы меняется так же радикально, как агрегатные состояния вещества.

На корабле, разгонявшемся в направлении станции Тот, научники собирались на камбузе, рассматривали модели, демонстрировавшие ход инфицирования, перестройки и превращения в орудие информационной структуры протомолекулы тех людей, с которыми мы недавно делили трапезу, а порой и койку. Трин, доказывая, что ее версия превосходит модель Квинтаны, так разгорячилась, что воткнула вилку ему в ляжку, и ее пришлось посадить под домашний арест. Ходили слухи, что и в других отделах научники срывались на насилие – я считал, что это естественно при таком возбуждении и рабочих нагрузках. Я невольно проецировал на нас, исследователей, объект нашего исследования. Все мы стали экзотами и тоже со временем должны были эволюционировать в нечто непредсказуемое и, возможно, великолепное.

Мы приближались к поворотной точке перед началом торможения, когда до меня дошло, что огромная печаль, поселившаяся во мне со дня, когда мать выронила стакан, куда-то делась. Я теперь не плакал, думая о ней, не пытался укрыться от этих мыслей в работе, не нуждался в наркотической анестезии. Не знаю, просто ли печаль изжила себя, или процесс превращения в научника выжег во мне способность чувствовать вину и ужасаться.

Так или иначе, это был благоприятный признак.

* * *

В эту ночь я опять не спал, только соскальзывал иногда в зыбкую дремоту. Во сне я обшаривал пустую комнату, искал клад, который непременно должен был в ней скрываться. Бодрствующий ум изводил меня стратегиями и перепроверками. Мне, как и поколениям студентов до меня, в университете сослужил добрую службу запрет на отказ от первого полученного ответа. А теперь, здесь, на протяжении одного вздоха представлялось очевидным, сомнительным и снова очевидным, что единственная надежда – в новом решении. Порыв броситься к Брауну, опровергнуть свои же аргументы и показать ему, что на самом деле стоит за данными в терминале, боролся со страхом, что так я обреку себя жить и умереть в этом зале. Мне вспомнился старый анекдот с запутавшимся в собственных рассуждениях интеллектуалом: «Я знаю, но он знает, что я знаю, но я знаю, что он знает, что я знаю», и так далее и так далее, пока тонкость рассуждения не перерастала в абсурд.