Гренадилловая шкатулка

Чиппендейл сложил губы в надменную складку, пресекая всякие возражения. Он не сомневался в моем согласии, — возможно, принял его как должное, считая, что это так же естественно, как смена дня и ночи. Никакие мои доводы не смогли бы переубедить его. Пусть окончены семь лет ученичества, но я оставался его работником и был обязан подчиняться. Осмелься я возразить — и на мое место нашлись бы сотни ремесленников, таких же умелых краснодеревщиков, как и я. Не дожидаясь ответа, Чиппендейл кивком отпустил меня, потом застегнул свой черный сюртук и отправился к супруге, ждавшей его к ужину.

Оставшись один, я стоял, вытянувшись в струнку, и барабанил пальцами по коробке со свечами, борясь с отчаянием. Как же он не заметил моего волнения? Как не догадался, что своими планами походя перечеркнул все мои старания, принесшие столь важный для меня успех несколько часов назад?

Ответ, разумеется, был ясен. Мои переживания, даже если бы он ведал о них, заботили его не больше, чем раздавленная мокрица.

Позвольте мне объяснить, почему я так расстроился. Виновницей моего восторженного состояния была упомянутая выше Элис Гудчайлд, год назад возглавившая предприятие своего отца по торговле лесоматериалами. Я часто отмечал, как восхитительно она сложена, когда встречал ее в доках, где разгружали с судов древесину, но до сегодняшнего дня мне не представлялось случая побеседовать с ней, поскольку Чиппендейл, считая ее отца обманщиком, отказывался иметь с ним дело. Вообще-то робость перед девицами мне не свойственна, но Элис ни в чем не походила на тех, кто прежде разжигал во мне страсть (а таких, надо сказать, было немало). Высокая, стройная, она почти доставала мне до плеча и не обладала пышными формами, которые обычно приводили меня в восторг; огненно-рыжие волосы замечательно гармонировали с ее взрывным темпераментом. За ней укрепилась репутация недотроги — пожалуй, это был ее главный недостаток, — и не тем ли она заинтересовала меня? Я готов был выразить ей свое восхищение, но боялся, что она высмеет меня, как поднимала на смех всякого, кто делал ей неуместный комплимент: я не раз был тому свидетелем. А потом она, возможно, примет неприступный вид и вообще станет избегать меня. Я не был застенчив, не стеснялся заигрывать с женщинами, но и не был настолько глуп, чтобы напрашиваться на унижение. И все же, с самонадеянностью юнца, который чаще пользуется успехом, чем терпит поражение, я надеялся, что она не устоит перед моими чарами, если я выберу подходящий момент для выражения своих чувств.

Как я сказал, мне было известно, что Чиппендейл не жаловал лесной двор Гудчайлдов, поскольку считал их мошенниками. Тем не менее, когда он отправил меня на поиски пиломатериалов, я рассудил, что нет смысла идти к нашим обычным поставщикам, и решил попытать счастья у Гудчайлдов. Говоря по чести (хотя я едва ли признавался в том себе самому), меня влекла туда сама Элис, а не ее древесина. Однако я шагал к ее владениям с нарастающими опасениями в душе, и к тому времени, когда приблизился к центральному входу здания на Стрэнде,[5] который оказался закрыт, мужество уже стало покидать меня. Преисполненный решимости прежде уладить деловые вопросы и в ходе беседы оценить свои шансы на сердечном фронте, я свернул на аллею, ведущую к внутреннему двору.

В глубине двора из окна скромного домика со щипцовой крышей струился свет. Я постучал в дверь и получил приглашение войти. Элис Гудчайлд сидела за дубовым столом с откидной крышкой в передней гостиной — небольшом помещении с низким потолком, где царил ужасающий беспорядок. Перед ней лежали раскрытые конторские книги. На другом конце стола я увидел подростка; он спрягал латинские глаголы. Яркий огонь в камине и чадящая восковая свеча отбрасывали на их лица желтое сияние, но большая часть неубранной комнаты скрывалась в уютной тени. Тем не менее я разглядел вдоль стен кипы бухгалтерских книг и бумаг, громоздившихся вперемешку со сломанным стулом, оловянным чайником, разнородной глиняной посудой и двумя подсвечниками с незажженными свечами. Из открытой двери, ведущей в кухню, слышался неприятный запах горелого.

— Не взыщите, что пришел к вам сюда, мисс Гудчайлд, — обратился я к ней, поклонившись. — Я думал застать вас в конторе.

Она, казалось, растерялась, увидев меня в своем жилище, но не спросила, по какому делу я пришел.

— Добрый день, мистер Хопсон. Мы сегодня закрылись раньше. Мой десятник уехал к семье на Рождество, — только и сказала она.

— Мне не следовало приходить… Вы, я вижу, заняты. — Я показал на заваленный бумагами стол.

— Да, копаюсь в своих книгах. — Она помолчала, глядя на тени в неразберихе бумаг, посуды и книг, и, смущенно улыбнувшись, добавила: — Извините, что принимаю вас так. У нас с братом редко бывают гости, а что касается запаха, наш ужин подгорел, пока я возилась со счетами.