Грешник

Монастырь Зенни – это старый каменный дом, растянувшийся на целый квартал и окруженный деревьями. Я удивлен тем, каким пугающим он кажется мне прямо сейчас – большим, многовековым и очень напоминающим замок. И даже деревья, кажется, охраняют женщин внутри, угрожая мне ветками, похожими на руки.

Я не обращаю на них внимание. Если даже сам Бог не может остановить меня прямо сейчас, то деревьям я уж точно это не позволю.

– Я здесь только для того, чтобы попрощаться с ней, – говорю я деревьям. – Успокойтесь.

Я бросаю взгляд на свои часы, а затем на сжатое в кулаке приглашение, которое Элайджа молча вручил мне во время похорон моей мамы. Я не знаю, что он хотел, чтобы я с ним сделал. Может, он просто хотел, чтобы я знал, что Зенни все равно собирается стать монахиней, несмотря на небольшое отклонение от своего пути в сторону Шона Белла. Но как только я увидел приглашение, то сразу понял, что мне нужно сделать.

Дверь монастыря открыта, и я вхожу в широкий холл и следую за приглушенным воспеванием по коридору к маленькой часовне, замедляя шаги по мере приближения. И чем медленнее я иду, тем быстрее бьется мое сердце.

Я приказываю своему глупому сердцу успокоиться, потому что мы здесь только для того, чтобы попрощаться. Если Зенни может проявить храбрость, чтобы показать, что она чувствует перед лицом этого, то и я могу сделать то же самое. Я могу освободить ее. И, конечно, я никогда не оправлюсь, потому что для меня она единственная женщина, она – все, что достается такому грешнику, как я, она – мой единственный шанс, светящийся, как светлячок в ночи, но слишком высоко летящий, чтобы его поймать. Я проведу остаток своей жизни, мучаясь от того, что желаю ее, безумно тоскуя и скучая по ней. Я проведу остаток своей жизни, завидуя Богу, независимо от недавнего перемирия, которое мы с Ним заключили.

Но я не хочу этого для нее, не хочу, чтобы она тратила хоть частичку своего драгоценного сердца на такого старого грешника, как я. Я хочу, чтобы она жила свободной, счастливой и полноценной жизнью.

Без меня.

Прошло два дня после похорон мамы, и мне странно приближаться к часовне опять, поскольку это мой второй визит в религиозное заведение почти за столько же дней. Или, может быть, мне странно, насколько не странно это ощущается.

Может быть, я изменился к лучшему.

Двери часовни закрыты, и у меня возникает неприятное предчувствие, что я опоздал, и это чувство тревоги перерастает в панику, металлический привкус, которой я ощущаю во рту.

«Ты с легкостью можешь попрощаться и после принесения обетов», – напоминаю я себе, но дело не только в этом. Я хотел, чтобы она чувствовала себя свободной, когда шла к алтарю навстречу Богу, я хотел, чтобы она шла к Богу без каких-либо других притязаний на свое сердце. Она заслужила, по крайней мере, это последнее искупление. Она заслужила, чтобы я это сделал. И я опоздал, чтобы дать это ей.

Но потом я слышу тихий всхлип, доносящийся откуда-то из коридора, за которым следует сморкание. Охваченный любопытством, я следую за звуком к его источнику: в маленькую комнатку с другой стороны коридора и за углом от входа в часовню.

Внутри, одетая в свадебное платье, которое должна была надеть для меня, находится Зенни.

Она плачет и расхаживает по комнате туда-сюда.

Она сногсшибательна.

Я столько всего собирался сказать в этот момент, тысячу вежливых извинений и красивых слов, но все они испаряются, как только я вижу, что Зенни плачет. Я не могу безучастно смотреть на это, мне невыносима мысль о том, что что-то может ее огорчить. Это равноценно физической боли.

– Зенни-клоп, – шепчу я, и она вздрагивает, поворачиваясь ко мне лицом.

– Шон? – спрашивает она… и сразу же заливается новыми слезами.

Мне плевать, что мы в монастыре, плевать, что случилось до этого момента, есть только она и ее слезы, и я делаю все, что в моих силах, чтобы остановить их. Я подхожу к ней и подхватываю ее на руки, как будто она и в самом деле моя невеста, а затем несу ее к скамейке в дальнем конце комнаты и сажусь, покачивая ее в своих объятиях.

Она прячет лицо у меня на груди, ее стройное тело сотрясается от рыданий, и нас окружают волны шелка и тюля ее пышного свадебного подола. И я прижимаю ее к себе, напевая ей на ушко тихую мелодию, успокаивая и убирая волосы с ее лица. Я обнимаю ее так, как я мечтал обнять всю последнюю неделю. Очень крепко, уткнувшись лицом в ее волосы, а она сжимает руки в кулаки на моей груди.

– Зенни-клоп, что случилось? – шепчу я. – Что тебя так расстроило?

Она мотает головой напротив моей груди и плачет еще сильнее, сжимая в руках мою футболку так сильно, что ткань сминается в ее ладонях, как будто она боится, что я попытаюсь ее отпустить.

Глупышка Зенни. Как будто я когда-нибудь ее отпущу.

Я буду обнимать ее так долго, как она мне позволит. Я буду обнимать ее всю оставшуюся жизнь.

– Я больше не знаю, что должна делать, – со слезами на глазах говорит она мне в грудь. – Я не знаю, чего хочу я и чего хочет Бог, и хотим ли мы одного и того же.