Грешный грешным

— Но неужели же вы действительно нашли близких по душе — людей из простого народа. Я сама народ люблю. Понимаю, что он очень простой у нас, добрый, верующий, понимаю, что образованному человеку, чтобы освежиться, иногда очень полезно и даже необходимо побыть среди него. Но чтобы вы, человек образованный, — могли бы найти среди него людей, которые могли бы вас понять, оценить, вполне удовлетворить всем вашим потребностям, — это мне представляется невероятным. К грязи, ко всей обстановке их, к этому бы я и сама привыкла, но так, чтобы отказаться от книг, от общения с людьми — как-никак более их умственноразвитыми, это я не могу понять…..

Сколько раз пришлось мне после слышать этот смешной и обидный вопрос. Но что отвечать на него? Что отвечать тем, кто не знает, не видит и не видел того, что я видел и знаю. Братья мои, единственные, немногие, верные, чистые, те, у которых со мною одна душа и одно сердце. Про нас сказано: где двое или трое соберутся во имя Мое, там Я посреди их[32]

. И давно уже сказано было: Много ли из вас мудрых и разумных, знатных и богатых. Но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых; и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное. Для того, чтобы никакая плоть не хвалилась пред Господом. С вами вместе учились мы, я у вас учился, вы у меня, и вместе мы у Единого Премудрого. Нас ли разлучит совопросничество книжных и умных неверующих этим словом Его?![33]

Но княгине я отвечал — что народ народу розь — и что я вовсе не считаю весь народ, как она, добрым, простым и верующим, а наоборот делаю из него очень строгий выбор, так что во всей окрестности нашел может быть 5–6 человек — которых считаю своими близкими, но зато они мне ближе всех кровных моих, всех мудрых и разумных ученых, всех прежних друзей моих — хотя я с ними связи вовсе не прерываю.

Но еще что-то тревожило ее.

— Но как вы, вот что меня удивляет, — начала она опять, — решаетесь тревожить их простую веру….. Ну пусть вам обряды не нужны, но им они нужны еще, они так привыкли к ним. Как можно лишать их единственного счастья и покоя — подрывать их веру? Не грех ли это с вашей стороны?

Целая буря ответов поднялась у меня на этот вопрос, как и всегда подымается она, когда слышу его. Но как говорить их тем, кто сам не дошел до них, не додумался еще! И смирив себя, я отвечал коротко, что ничьей веры подрывать не стремлюсь. Стараюсь только сам жить так, как верю, а о том, что из этого выйдет и выходит, — не забочусь — ибо эту заботу мы должны возлагать на Господа, Который печется сам обо всех и с нас требует только одного, чтобы мы были чисты перед ним.

На ее слова, что про меня ходит много самых противоречивых слухов в уезде, которым она, впрочем, не верит, но что ее удивляют мои некоторые слова, которые — как она слышала, я сказал однажды священнику, я спросил ее: была ли она на том собрании и слышала ли, что там было. Оказывалось, что нет.

А потом объяснил, что однажды еще в первый год, когда пришел сюда, имел один разговор со священником и тогда объяснил ему, что сам в иконы не верю, но в них не верит и молодежь в себе — об этом можно судить по тем прискорбным явлениям, которые у нас в селе были и которые всем известны, известны и княгине. Назад к иконам — народ сдвинувшийся с этой веры последними событиями в России уже не вернешь. Лучше уж говорить им о Боге без них, чем оставлять его вовсе без всякого знания о Боге, ибо за Богом с иконами он уже не пойдет. Вот и все слова, по которым может священник судить о моей вере: все же другие утверждения и слухи, что я хлыст, масон, толстовец, скопец. — выдумки досужих людей.

Становилось уже темно. Она прекратила разговор и пригласила меня в столовую. Там уже князь и исправник напились чаю и дожидались нас. Меня тоже усадили за чай. Угощали сыром, сливками и бисквитом. Исправник ходил по комнате, курил и по-прежнему возмущался всем делом.

— И кому оно нужно? И вдруг каторга, суд! Ну мы все понимаем: войны все это нехорошее дело. Но пусть японцы, пусть немцы раньше разоружатся. Его величество государь Император сам первый об этом заговорил, когда собирал Гаагскую конференцию. И что ж из этого вышло. Одна насмешка. Уж если такой могущественный монарх, как наш государь, ничего не мог сделать, то что же вы-то один поделаете? — спрашивал он меня. Наконец доложили, что за мной приехали из деревни. Братья, встревоженные моим долгим отсутствием, поехали разузнавать обо мне. Я стал прощаться. Князь и княгиня вышли на двор меня провожать. Князь попросил позволения поцеловаться со мной, что я и исполнил с радостью.