Грезы и тени

— Напротивъ, очень часто, и очень многое. Вотъ, напримѣръ, когда, въ верховьяхъ Нила, раненый бегемотъ опрокинулъ нашу лодку. Я нырнулъ и соображалъ подъ водою: вотъ ужъ y меня не хватаетъ дыханія… пора вынырнуть… и — ну, какъ я вынырну прямо подъ эту безобразную тушу?!

— Еще бы! Это страхъ понятный… Мы васъ совсѣмъ о другомъ спрашиваемъ…

— Нѣтъ: я матеріалистъ. Чудесъ не бываетъ.

Графъ немного задумался и потомъ продолжалъ съ прежнею живостью.

— Вѣдь все зависитъ отъ настроенія. Черти, призраки, таинственные звуки — не внѣ насъ; они сидятъ въ самомъ человѣкѣ, въ его гордой охотѣ считать себя выше природы, своей матери, какъ дѣти вообще любятъ воображать себя умнѣе родителей. Это одинаково y всѣхъ народовъ, во всѣ вѣка. Для меня не велика разница между Аполлоніемъ Тіанскимъ и Блаватскою — съ одной стороны, и между ними обоими и какимъ-нибудь сибирскимъ шаманомъ или индійскимъ колдуномъ — съ другой…

— Вотъ еще! Аполлоній Тіанскій вѣрилъ въ свое сверхъестественное могущество, a колдуны — завѣдомые плуты, сознательные обманщики.

— Этого я не скажу. Хорошій колдунъ непремѣнно человѣкъ убѣжденія, самообмана, но убѣжденія. Это такое же правило, какъ и то, что безхарактерный человѣкъ не можетъ быть гипнотизеромъ, зато самъ легко поддается гипнозу… Колдовство — палка о двухъ концахъ: оно и внушеніе, и самовнушеніе. Я видѣлъ заклинателя-негра; онъ изъ чернаго дѣлался пепельнымъ отъ ужаса предъ водяными дьяволами, которыхъ онъ вызывалъ изъ ніагарскихъ пучинъ. О! самовнушеніе — великое несчастіе человѣческаго ума. Я самъ, на зло моей прозаической разсудочности, чуть-чуть было не поддался ему однажды.

— И были испуганы небывалымъ?

— Нѣтъ, только растроганъ тѣмъ, чего не было, но… хотѣлось, чтобы было. Этотъ случай я, пожалуй, вамъ разскажу.

Всѣмъ городамъ сѣверной Италіи я предпочитаю нелюбимую туристами Геную. Можетъ быть, потому, что это — немножко моя родина: я имѣю въ Генуѣ множество друзей и знакомыхъ, кузеновъ и кузинъ. Кто читалъ о Генуѣ, тотъ, я полагаю, знаетъ и о Стальено — этомъ кладбищѣ-музеѣ, гдѣ каждыя новыя похороны — предлогъ для сооруженія статуй и саркофаговъ дивной красоты. Когда я бываю въ Генуѣ, то гуляю въ Стальено каждый день. Это, кстати, и для здоровья очень полезно. Вѣдь Стальено — земной рай. Вообразите холмъ, оплетенный мраморнымъ кружевомъ и огороженный зелеными горами, курчавыми снизу до верха, отъ сѣдой ленты шумнаго Бизаньо до синихъ, полныхъ тихаго свѣта небесъ… Вотъ вамъ Стальено. Я не совсѣмъ итальянецъ, но имѣю слабость считать себя итальянцемъ, a на Стальено сложено въ землю много славныхъ итальянскихъ костей, и я люблю иногда пофилософствовать, въ родѣ Гамлета, надъ ихъ саркофагами. Вотъ, въ одинъ прекрасный вечеръ, я усѣлся подъ кипарисами y египетскаго храма, гдѣ спитъ нашъ великій Мадзини, да и замечтался; a замечтавшись, заснулъ. Просыпаюсь: темно. Гдѣ я? что я? Вижу кипарисы, вижу силуэты монументовъ, — постичь не могу: какъ это случилось, что я заснулъ на стальенскомъ холмѣ?.. Да еще гдѣ! — на самой вышкѣ: въ потемкахъ оттуда спускаться — значитъ, навѣрняка сломать себѣ шею; лѣстницы крутыя, дорожки узенькія; ступилъ мимо — и лети съ террасы на террасу, какъ резиновый мячъ… Стальено запирается въ шесть часовъ вечера; я зажегъ спичку, взглянулъ на часы: четверть девятаго… Слѣдовательно я проспалъ часа три, если не больше.

Тишь была, въ полномъ смыслѣ слова, мертвая. Только Бизаньо издалека громыхаетъ волнами, и скрежещутъ увлекаемые теченіемъ камни: въ то время было половодье… Внизу, какъ блуждающій огонекъ, двигалась тускло свѣтящаяся точка: дежурный сторожъ обходилъ дозоромъ нижнія галлереи кладбища. Пока я раздумывалъ: позвать его къ себѣ на выручку или нѣтъ, тусклая точка исчезла: дозорный отбылъ свой срокъ и по шелъ на покой… Я былъ отчасти радъ этому: спуститься съ вышки, когда взойдетъ луна, — a въ то время наступало уже полнолуніе, — я и самъ съумѣю; a все-таки будетъ меньше однимъ свидѣтелемъ, что графъ Де-Рива неизвѣстно какъ, зачѣмъ и почему бродитъ по кладбищу въ неурочное время… Генуэзцы самые болтливые сплетники въ Италіи, и я вполнѣ основательно полагалъ, что мнѣ достаточно уже одного неизбѣжнаго разговора съ главнымъ привратникомъ, чтобы на завтра стать сказкою всего города.

Я сидѣлъ и ждалъ. Край западной горы осеребрился; сумракъ ночи какъ будто затрепеталъ. Всѣ силуэты стали еще чернѣе на просвѣтлѣвшемъ фонѣ; кипарисы обрисовались прямыми и рѣзкими линіями — такіе острые и стройные, что казались копьями, вонзенными землею въ небо… Бѣлая щебневая дорожка ярко опредѣлилась y моихъ ногъ; пора была идти… Я повернулъ налѣво отъ гробницы Мадзини и, сдѣлавъ нѣсколько шаговъ, невольно вздрогнулъ и даже попятился отъ неожиданности: изъ-за обрыва верхней террасы глядѣлъ на меня негръ — черный исполинъ, который какъ бы притаился за скалой, высматривая запоздалаго путника.