Грязь

– Вот сидят эти двое, выпивают, ведут светскую беседу. Коля хвалится сыном на стороне, щечки, там, пушок на голове, а Эдуард сбивается со счету, пытается вспомнить количество детей. По разным подсчетам у него их то ли пятеро, то ли шестеро, и все девки. Уязвленный математикой Коля зовет сына, того, который еще живой и заставляет стоять в углу. Ребенок – напоминание, символ мужской состоятельности, тотем. «Сын», – все громче ревет Коля: «Сын». Противно так кричит, размашисто. Только нет ничего в слове, не отзывается внутри, там пустота, зияющая, черная пустота. Вот и стоит ребенок часами в углу у горячей печи, истекает потом и боится пошевелиться. Он еще совсем мал и глуп, но уже знает, чем закончится вся эта хуемерка. Извините …

Следователь понимающе взмахивает рукой.

– В какой-то момент Эдуард оперся на локти, потянулся к собеседнику и выдавил что-то похожее на: «А я и тут бываю», – или: «Вдуваю». Сквозь пары алкоголя мутный рассудок Коли предпринял невнятную попытку уточнить, но Эдуард добил. Он развалился на стуле, вальяжно так, закинул руки за голову (словно в этот момент его кто-то орально ублажал) и довольно разборчиво прокричал: «Женку твою я ебу». Дальше все происходило, словно в замедленной съемке. Коля изогнул тощее тело дугой, дотянулся до печи, схватил огромный нож и резкими взмахами дважды разрезал пространство. Вот так, влево и вправо. Эдуарду даже уклоняться не пришлось, слишком неуверенными были взмахи. Он лишь подался вперед и ударил оскорбленного мужа здоровенным кулаком промеж глаз. Коля как был упал. От резкой и внезапной натуги свалился и Эдуардыч.

Следователь опирается на ладони так, что они закрывают всю нижнюю половину ее милого лица.

– Так вот, если бы я писал книгу, то обратил бы пристальное внимание в угол, туда, где по-прежнему стоял ребенок двенадцати лет. Мне кажется, он должен был набраться смелости, рассечь столб дыма, поднять с пола нож и засадить этому недочеловеку так глубоко, насколько позволяла его жалкая комплекция. Мне кажется, у ребенка не хватило сил пробить грудину с первой попытки, пришлось повторить. Раза с третьего-четвертого нож нашел бы верный путь и утонул в человеческой плоти. Утром мама пришла разбирать завалы, увидела Колю в луже крови и не придумала ничего лучше, чем спасти любовничка. Тот, открыв глаза, ошалел и бросился бежать, да не в соседнее крыло, а совсем бежать. Дальше, думаю, вы знаете. Его поймали через неделю, в районе. Потом его привозили к нам, он показывал и рассказывал, что, да как, и, кажется, признался в убийстве. Пятнадцать говорите? Так он давно вышел, – я улыбаюсь, – И снова сует отросток, куда не попадя.

– Он отсидел четырнадцать. Умер на зоне от рака. Я знаю, вы не верите в бога. Ваше право. Тут храм есть, позовите батюшку, просто поговорите. Тарас, можно вопрос?

– Спрашивайте.

– Юноша, в вашей книге, когда ему это понравилось, понравилось убивать? Когда он понял, что зависит от страданий других?

– Я не знаю, – мои глаза становятся влажными, – Ему, этому ребенку так мало лет. Его жизнь, вся его жизнь – это извращенец отец, и фанатичка мать, за самогоном к Семенычу он бегает чаще, чем в школу, он донашивает одежду за старшим братом, которого убили за пачку сигарет. Все, что носит в себе этот мальчик – это огромное чувство несправедливости. Он бы и хотел понять, но ему никто ничего не объяснил. Никто не сел рядом и не рассказал, какой мир на самом деле, никто не рассказал, какие на само деле эти люди. В вас нет чистоты, в вас нет искренности, нет ответственности. Маленький мальчик сидит на облупленном солнцем крыльце, вокруг носятся куры и гуси, лают собаки, а в воздухе запах первака и кала. И этот маленький мальчик понимает, что все вокруг значит, слова значат, поступки значат, и что у всего есть цена. Нет, вряд ли ему нравится подобный образ жизни. Все время куда-то бежать, все время скрываться и прятаться, но он знает, что честен с собой. И если настанет момент, когда он поймает себя на лжи, будьте уверены, он все сделает правильно.

10.

Я снова не могу уснуть. Сейчас я хочу на свободу, на свежий воздух, в поле. Хочу раздеться догола и идти, неважно куда, просто идти. Я даже уверен, что исколю ноги в кровь, а раненная кожа будет отслаиваться и долго заживать, но я этого хочу. Я хочу боли. Хочу разбежаться и о стену, головой о сортирную плитку, так, чтобы мозги наружу, чтобы самый опытный хирург почесал за ухом и констатировал невозможность исправления.

Стены, толстые стены тюрьмы давят не массой. Они давят грузом поступков тех, кому «посчастливилось» здесь побывать. И невинный журналист, и вор олигарх, и я, и все остальные, все вместе мы делимся с этим местом скрытым и потаенным. Оно, это самое место, прилежно впитывает боль и порок, и отвечает тишиной. Оно прячет наши тайны и молчит, как молчим и мы.