Григорьев пруд

На следующий день приехали из города нарядные сестры со своими мужьями, которым было любопытно взглянуть на «сибирского бродягу». А «бродяга» в наспех заштопанных матерью брюках и рубашке сидел посреди комнаты, на виду у всех, на табурете, поджав босые ноги. Рассказ он вел путано, сбивчиво, сердился, что смотрят на него с нескрываемым сожалением. Он ожидал помощи деньгами, а не одними советами, потому и терпел, но когда стало ясно, что помогать деньгами ему не собираются, повел себя развязно, грубо, и сестры со своими мужьями уехали в крепкой обиде. После их отъезда мать тихо заплакала.

— Как жить-то будешь, Федюша?..

В тот же вечер пришел Федор к своему школьному другу Леонтию Ушакову. Тот работал на шахте уже бригадиром, был женат и жил в двухкомнатной просторной квартире. Жена его, Нина, красивая блондинка, ждала ребенка, и Леонтий, отрываясь от разговора и ласково провожая глазами жену, то и дело предупреждал:

— Ты осторожно, Ниночка, я сам принесу, отдохни...

В этом тепле и уюте Федор вдруг почувствовал себя лишним и резко поднялся, но Леонтий усадил его, грубовато сказал:

— Не ерепенься, Федор. Хватит... Вот, бери, — и положил на стол пачку денег.

Федор покраснел, замотал головой:

— Спасибо... Я не за этим...

— Ты плохо думаешь о друзьях, Федор...

Они быстро договорились, что он, Федор Пазников, станет работать на шахте, в добычной бригаде Ушакова.

— Запомни, Федор, никаких поблажек, — предупредил Леонтий и напомнил: — Меня ты знаешь.

— Знаю, — коротко ответил Федор.

В девятом классе поручили Ушакову взять Федора Пазникова на буксир: никак тому не давалась тригонометрия. «Мне бы лишь троечку вывели — и ладно», — честно признался Федор. Но цепким и настырным оказался Леонтий: требовал знаний точных, поблажек не допускал. Измотал своего подопечного, и тот, не выдержав, предупредил, что если Ушаков переступит еще раз порог его квартиры, то он выставит его за дверь. Был он сильнее Леонтия и был уверен, что так оно и случится. Но Ушаков пришел, и все кончилось тем, что Федор сел за учебники. А потом он уже сам приходил на дом к товарищу. В это время они крепко сдружились, и когда Федору приходилось слышать от Леонтия слова: «Никаких поблажек», то понимал: так оно и будет.

 

И на этот раз Федор не ошибся. Было трудно — подкашивались ноги, ломило спину, до постели едва добирался, — а Леонтий требовал: не отставать!

— Как все, так и ты, понял?

Но помогал — много и полезно. Не прошло и полугода, а Федор работал уже не хуже опытных навалоотбойщиков. Тогда в лавах еще не было комбайнов. Уголь подрезали врубовкой, взрывали, и нередко забой после взрыва выглядел страшновато: выбитые стойки, оголенная кровля, груда угля вперемешку с породой. А высота лав всего метр, самое большее — полтора. Не только на коленях, лежа приходилось «вкалывать».

Думал поначалу Федор: не привыкнуть. Удерживало одно, как ему казалось, — долг. А потом стал замечать, что не остается после работы ни прежней смертельной усталости, ни привычного осадка, который скапливался от ощущения безвыходности своего положения. Через месяц-другой он считал себя полноправным шахтером, и то, что было связано с далекой Сибирью, с глухой таежной деревенькой, с Полиной, казалось коротким, как вспышка, сном.

Так прошло несколько лет. Федора не однажды «сватали» в бригадиры, но он шутливо отговаривался: «Куда мне без Ушакова», — но год тому назад неожиданно признался:

— Хочу на комбайнера выучиться. Захватило меня. Не возражаешь?

И уехал на курсы в Свердловск. Вернулся вовремя: бригаде Леонтия Ушакова доверили первой освоить комбайн «Донбасс».

И, наверно, во многом благодаря Федору Пазникову, его умению управлять комбайном, успех пришел быстрее, чем этого ожидали. На шахте он стал человеком знаменитым: портрет его висел на доске Почета, о нем написал большой очерк корреспондент городской газеты.

И вдруг — в течение всего нескольких дней — случилось невероятное. Федор, который на курсах получил еще и удостоверение взрывника, написал заявление, в котором просил перевести его взрывником на участок ГПР — горнопроходческих работ. Уговоры не помогли, Леонтия он резко оборвал:

— Хватит, не вечно быть в долгу. Сам хочу жить. Самостоятельно.

— Разве ты жил не самостоятельно? — удивился Леонтий.

— Значит, нет.

— Может, останешься? А то вроде нехорошо получается.

— Вот-вот, нехорошо, — неожиданно вскипел Федор. — Пока делал так, как тебе нравилось, был хорош...

— Что-то не пойму я тебя, Федор. Не ссорились, жили в ладу, в согласии... Нет, не пойму.

— Не надо понимать. Голова распухнет...

После этого разговора они встречались все реже, да и то накоротке. В гости к себе Федор не звал, а Леонтий не напрашивался, и холодок отчуждения, возникший неизвестно отчего, возрастал. И все же Леонтий надеялся: сойдет хандра с его друга — и вернется Федор. Чего уж скрывать — нужен бригаде Федор Пазников. После его ухода дела не заладились. Хоть ссылались на трудности, возникшие из-за того, что выступил песчаник, но ясно было: вернись Федор — и успех снова обеспечен.