Григорьев пруд

А нормальных дней вот уже в течение целого месяца не было. То не включался комбайн, то в откаточном штреке начинало штыбовать конвейер, то ленточный транспортер перекашивало, и уголь сыпался мимо. А тут еще, как казалось бригадиру, не налаживались отношения его с людьми. Сходил к Бородкину на дом, и парень будто исправился. Приходит на работу вовремя, без опозданий, слушается во всем своего звеньевого, но бывает, что срывается — накричит, и приходится обоих успокаивать. Видел Леонтий, что слушается его Юрий, и это радовало, но на душе было все-таки неспокойно: будто беды какой ждал. Секретарю комсомольской организации сказал, что надо бы организовать контроль за бильярдной, может, дежурство установить. Тот пообещал:

— Вы не волнуйтесь, Леонтий Михайлович. Все сделаем как надо.

Хотел было зайти к Алексею Ивановичу, но раздумал. «Зачем? За каждым пустяком бегать к секретарю? Что подумает? Нет, самому пора доходить до всего».

Надо бы еще раз забежать к Юрию Бородкину, да все времени нет. Ох уж это время! Прямо-таки летит оно, не угонишься. А может, сам виноват, что не научился еще сам собой руководить? Все кажется, что без него и дел никаких не будет, так и норовит сам при всем присутствовать. «Такой уж у меня характер дурной», — признавался он Павлу Ксенофонтовичу. И признавался даже вроде с гордостью. А Павел Ксенофонтович только усмехнулся:

— Вот и плохо. Переучиваться надо.

— Поздно, видать. Да и не к чему.

— Зря так считаешь. Надо к любому делу разумно подходить.

Попытался Леонтий, да не вышло, душой изболелся, когда без него устраняли поломку конвейера. Рукой махнул: «Не по мне это». Вот и получалось, что со свободным временем у Леонтия обстояло дело неважно. Не было его даже в воскресенье. Сидел за учебниками — вникал самостоятельно в сложные чертежи современных горных машин. И никому, даже жене, не признавался, как трудно дается такая наука. А постичь ее, проклятущую, надо: хотелось самому разбираться в технике. Чувствовал, иначе нельзя.

В общем забот хватало. Да и не ему одному, и Зацепину, и звеньевым, да и всем рабочим тоже. В раскомандировке всегда было людно, до хрипоты спорили о комбайне, о каждой аварии, то и дело разгорались споры. И Зацепин внимательно следил за разговорами, с тем чтобы вовремя поправить людей. Он не повышал голоса, не размахивал руками, а говорил спокойно, и за каждым словом его, за каждым жестом чувствовалась сила, которая усмиряла страсти, побуждала людей подчиняться, поступать как надо. И не только в раскомандировке, но и в лаве, даже в самых безвыходных положениях, когда все были напряжены до предела, Зацепин оставался таким же спокойным, уравновешенным. Леонтий, внимательно присматриваясь к начальнику участка, находил в нем то, чего ему самому недоставало, — уверенность и спокойствие. И уже смешным казалось ему то чувство недоверия, которое он испытывал в самые первые дни их совместной работы.

Так прошел этот месяц. Срок небольшой, чтобы сказать что-то конкретное. Но Кучеров уже сейчас пытался услышать от начальника участка долгожданные слова об успехе. Павел Ксенофонтович пожимал плечами:

— Рано еще говорить.

— Ну хорошо, — вздыхал Кучеров. — Сколько еще ждать?

— Не знаю. Вы же видите, Семен Данилович, что все стараются. А насчет корреспондента даже не знаю как быть. Пусть приезжает, раз вы его уже пригласили.

— Что ж, и на этом пока спасибо.

 

Через день после этого разговора действительно на пятом участке появился корреспондент городской газеты. Это был парень лет тридцати, худенький, остроглазый. Вел он себя свободно и быстро перезнакомился со всеми рабочими, кто был в это время в раскомандировке. В стенной газете его заинтересовало стихотворение, которое начиналось так:

Выхожу из шахты шатко,Подышал — и будто пьян.И попробуй эту шахту

Описать в стихах друзьям...

Он тотчас же узнал, кто их написал, и вызвался идти на шахту, и всю дорогу с восхищением повторял:

— Это здорово! В этом что-то есть!

Автора стихотворения он застал внизу лавы. Трофим Устьянцев, — а это был он, — широкой совковой лопатой, стоя на коленях, кидал на рештаки уголь.

— Я сейчас его кликну, — сказал Андрей Чесноков, но корреспондент придержал его:

— Подождите. Я понаблюдаю за ним. Такая натура... Не верится.

Андрей усмехнулся: чудак журналист, нашел чему удивляться. Да он, Андрей, и сам, если только захочет, и не такое может сочинить. Запросто может, ничего тут особенного нет. Посидит вечерок — и все, стишок готов. «Сегодня же и напишу», — решил Андрей и на всякий случай спросил:

— Товарищ журналист, а вы завтра у нас будете?

— Наверно. А что?

— Так... Кое-что интересное для вас предвидится.

— Будем ждать...

Можно теперь и оставить корреспондента наедине с Трофимом Устьянцевым, но любопытство взяло: как будет вести себя этот великан-молчун?

Так и есть. Двух слов сказать не может. Смех, да и только. Корреспондента замучил своим молчанием. Тот все допытывается, что и как, а Трофим смущенно бубнит одно и тоже:

— По дурости это. Нашло...