Григорий Шелихов

Когда сознание начало возвращаться к Шелихову, пришла и его

очередь удивляться и не узнавать близких и родных людей. Он тупо и

равнодушно смотрел на тревожное лицо любимицы своей Аннушки, не

замечая ее блестевших слезами глаз, и никак не отзывался на шутки зятя

Николая Петровича. А однажды совсем огорчил окружающих, когда, увидев

у кровати младшую дочь Катеньку и насупленное лицо сына Ванятки,

спросил, едва шевеля губами: "Чьи эти ребята... чьи?"

Однако выздоровление подвигалось довольно быстро.

- Наташенька! - наконец вполне сознательно и отчетливо проронил

он, увидев склоненное над ним исхудалое и темновидное, как икона

старого письма, лицо жены. - Недуговала? Извелась, гляжу, лица на тебе

нет, - путался он в мыслях, потеряв представление о времени и

событиях, предшествовавших болезни.

На дворе стояло ветреное и знойное лето. По немощеной соборной

площади, на которую выходила усадьба Шелиховых, носились пылевые

смерчи, вздымаясь черными витыми столбами к солнцу. Над городом

свирепствовал прибайкальский норд-ост - тундровая "харахаиха", подобно

сицилийскому сирокко бесившая людей и животных духотой и сибирской

добавкой к ней - тучами мошки и гнуса. Из-за Ангары несся запах гари и

дыма. Обычные в жаркие лета таежные пожары почитались божеским

попущением, тушить их было некому и нечем, спасение приносили осенние

дожди и зимние снега.

Бесконечные дни иркутского лета Григорий Иванович проводил в

своем саду, где в дальнем конце, в зарослях черемухи среди кедров по

обрыву над Ангарой, гудела жизнью и трудом бортевая пасека. Сад

Шелиховых был предметом восхищения немногих и зависти для большинства.

В середине сада красовалось до полусотни раскидистых деревьев

амурской яблони дичка, прищепленных на рыльскую, с родины доставленную

антоновку-каменку. Рядом был разбит ягодник, с отобранными в тайге

лучшими кустами малины щетинки и облепихи; на ягодах облепихи иркутяне

издавна научились готовить крепкие настойки на меду. Еще подальше

раскинулся огород. Половину огорода занимал незнаемый заморский овощ -

картофель. Именитых иркутских купцов, из них многие были компанионами

Шелихова по океанским промыслам и торговле с Китаем, особенно

раздражала возня Григория Ивановича с "чертовым яблоком" - картофелем.

Из предшествовавшей последней поездки в Петербург, в небольшой сумке,

всю дорогу хранившейся под шубой, мореход привез в Иркутск десятка три

картофелин, добытых между делом и тайным путем через подкупленного

садовода из оранжереи при петербургском "фонтанном доме" шталмейстера

Петра Борисовича Шереметева. Там его высаживали для графского стола

рядом с ананасами. Великие достоинства картофеля расхваливали книжки

государственной медицинской коллегии, внедрявшей по личному заданию

императрицы новую, неведомую в России культуру.

Узнав из книжиц об успехах земляного яблока в Англии, Фландрии и

Германии, а главное - о происхождении его из Южной Америки, где оно

было найдено европейскими землепроходцами в высокогорных долинах Анд,

Шелихов прельстился мыслью ввести новую культуру в Сибири и перекрыть

ею постоянный хлебный недостаток в русских поселениях на севере

американского материка.

- Бахвальство! Озорничает и с жиру бесится, - неодобрительно

отзывались иркутские толстосумы о картофельной затее Шелихова. За

мореходом водилась слабость преждевременно хозяйничать в будущем - он

пообещал через десять лет заменить потребление хлеба "чертовым

яблоком" своего огорода и продавать его по десять копеек за пуд.

С Шелиховым купцы во многом не ладили, готовы были дерьмом

закидать его огород. Чем черт не шутит, когда бог спит. Хлебушко, он

кормит не столько пахаря, сколько умного человека: по отдаленности от

хлебных мест иркутские амбарщики, случалось, поднимали ржаную муку до

баснословной для того времени цены в три рубля, в Охотском и на

Камчатке - до восьми, а в американских поселениях - до двенадцати и

более рублей за пуд.

По компанейскому договору многие иркутские хлебники были не

только пайщиками по промыслам, но и поставщиками продовольствия и

других нужных на американском берегу товаров. В возможность замены

хлеба твердым и грязным "каратуфелем" они не верили, но за всем этим

подозревали хитрый подкоп Шелихова под законнейшие, по их убеждению,

купеческие барыши. Поступиться своими барышами они никак не хотели и

искали только случая сократить самоволие морехода. Болезнь Шелихова

дала им возможность по-своему вникнуть в дело.

"Брюхо - твое, хлеб да соль - мое; захочу - на вес золота продам,

захочу - даром отдам!" - как сговорившись, отвечали кондовые иркутяне

на частые упреки Шелихова. Упрекал же он их в живодерстве и

непонимании обязательных, по его мнению, для просвещенных негоциантов

гражданских обязанностей и государственного интереса в обслуживании

продовольственных надобностей американских поселений.

Любопытствуя узнать про столичные новости, указные привилегии и