Григорий Шелихов

говорится, - припомнил Григорий Иванович прочитанное у какого-то

мудреца, - что ад раем бы казался, кабы смолу его нашими добрыми

мыслями залить".

- Не торопись, Григорий Иваныч, расскажу - пожалеешь, - чужим,

мертвым голосом ответила Наталья Алексеевна, и Шелихов понял, как

трудно ему будет заслужить прощение.

- Ладно, прикажи баню нам истопить, а пока пойдем... Расскажи,

сделай милость, как архитекта моего загубили! - обратился он к жене,

когда она привела его в свою моленную.

Темные лики угодников старинного письма, едва озаренные

несколькими горевшими перед ними лампадками, глядели сурово и

недоброжелательно. Мореход избегал здесь бывать и сейчас внутренне

поежился от холода кержацкого иконостаса, напоминающего погребальный

склеп, в котором когда-нибудь поставят и его гроб. Моленная,

чувствовал он, была враждебна той полнокровной, буйной и пестрой

жизни, что всегда кипела за ее стенами, манила и была ему единственно

дорога.

Григорий Шелихов был человеком скорее "православным", чем

верующим, он неукоснительно выполнял предписанные церковные обряды, но

православия своего держался в той лишь мере, в какой понимал его не

религиозно, а как освященное временем проявление русского духа.

Поэтому-то он и не видел разницы между своей "православной" и

кержацкой верой жены. Неистовый протопоп Аввакум, пользовавшийся

большим почетом среди староверческого сибирского купечества, был в

глазах Шелихова чуть ли не героем за одно хотя бы то, что претерпел

Аввакум от царских воевод и бояр. Шелихов щедро жертвовал на церковь и

любил в то же время слушать сомнительные рассказы своего духовного

отца, протопопа Павла Афанасиева, о приключениях среди обращаемых в

православие якутов, чукчей и камчадалов и скоромном домашнем быте их

духовных пастырей.

- Я, - как бы отделяясь от него невидимой завесой, сказала

Наталья Алексеевна, - под образами стою, чтоб не допустили угодники

божий от тебя что-нибудь утаить...

- Господь с тобой, Наташенька, неужто я образам больше тебя

поверю...

- Не суесловь, Григорий Иваныч, господь накажет! А было оно

так... Полудневали мы в столовой горнице. Катенька пирожками своего

изделия потчевала, мы и смеялись: пирожки рыбные фунтовые, а Ираклий

пяток съел, нахваливает и еще тянется. Вдруг слышим людской топ, и

входит полицеймастер, наш Завьялов, с желтоскулыми братскими... много

их, человек десять, а то и двадцать, почитай, было, а за ними, вижу,

вроде Козлятникова рожа поганая усмехается...

- Козлятникова?! - вскричал мореход, забывая, что он находится

перед иконостасом моленной. - Вот оно откуда пришло...

- Слушай, что дальше было, - строго остановила его Наталья

Алексеевна. - "Ты будешь Боридзе Ираклий Георгиев?" - ткнул Завьялов

перстом на Ираклия. А Ираклий, бледнее смерти, вскочил и стоит у окна,

а окно - тепло было - в сад растворено, в саду солнушко... "Как

осмелился ты, слышу, из Гижиги скрыться и в такой дом вобрался? В

Петербурге доведались, что ты в бегах находишься, а мы туг не знаем,

какой гусь среди нас ходит..."

Обомлела я, в уме смешалась, хочу сказать: "Да не ты ли, сударь,

сам его к нам привел и десять рублей за хлопоты от Григория Ивановича

принял?" - а слов, голоса нет у меня... "Вор ты, взять его!" - кричит

Завьялов, а Ираклий, как не в себе, отвечает: "Я никогда вором не был,

и не вам меня взять... Будьте прокляты, предатели!" - и с этим скок в

окно. Завьялов к окну, "держи" кричит, а потом: "Уйдет... стреляй

его!"

Подскочил к окну один какой-то дурной казачишко-бурятин, водит

ружьем, нацеливает... Катенька, как увидела, закричала и хлебницу

деревянную с пирожками в него кинула, а казачишка стрельнул и...

- Убил? - глухо отозвался Шеихов.

- Дышал Ираклий, когда мы пробились к нему, под кустом

шиповниковым он лежал, под розанами твоими... Не давала я Ираклия со

двора вывести, за Сиверсом погнала, думаю - выходим... Токмо Завьялов

рыкает: "Приказано живым или мертвым взять". А кто приказал, не

сказывает. Меня буряты, мигнул он, за руки держали, плат обронила -

украли, Катеньке ноги оттоптали, а Ираклия... уволокли!

- Ну, а дальше как оно было? - прохрипел Шелихов. - Архимандрита

Иоасафа, монахов почему недомекались на помощь призвать?

- Не было их дома. Токмо ты уехал, они все дни и ночи по купцам,

вояжирам твоим, ходили... И что он сделал бы, казенный монах! -

махнула рукой Наталья Алексеевна. - Я к Ивану Алферьевичу на третий

день - Катенька без памяти лежала, я к ней Марфутку с Порумбой

приставила - защиты просить Ираклию пошла... Надеялась - жив он и

страдает у них...

- И чем же он тебе за старую хлеб-соль, за подарки наши помог?

- Не греши, Григорий Иваныч, друг нам истинный Иван Алферьевич,

уйдет он - всплачешься... "Прости, говорит, меня старого, Наталья

Алексеевна, все знаю, и хочешь - казни, хочешь - помилуй, а я и духом

не виноват, все Завьялов своевольно наделал, и я его уж от должности