Грёзы и сне о яви

— Тогда я почитаю тебе то, что написал сегодня.

— Ты закончил пьесу?

— Да, я уже давным-давно продумал каждую сцену до мельчайших подробностей.

— О, Атли, ты всю ее написал, и последний акт тоже?

— Какое это имеет значение! Но, знаешь, мне расхотелось читать тебе. Все эти твои расспросы, Гвюдрун, действуют мне на нервы.

— О Атли.

— Ты помнишь мои листки, Атли?

— Твои листки? Какие листки?

— Листки с маленькими операми, стихами и рассказами.

— Я совсем забыл про эти детские забавы.

— Ты говорил, что у одного стихотворения есть крылья.

— Тогда у всего были крылья.

— А теперь?

— Теперь…

— Куда ты, Атли?

— К чему эти расспросы? Я что, должен отчитываться перед тобой в каждом своем шаге? Ты ведь не желаешь пойти со мной?

— Нет.

Гвюдрун смотрится в зеркало. Неужели это ее лицо? Волосы уже начали седеть.

Разве она не собиралась издать письма Атли, когда ее волосы станут белыми как снег?

Волосы у нее еще не белые, просто седоватые.

Сегодня Атли вернется поздно.

Гвюдрун играет на пианино.

Она не сочиняет ничего нового, лишь вспоминает то, что знала когда-то давным-давно. Звуки забытых мелодий и стихов всплывают в ее памяти. Далекие, слабые, словно маленькие дети, которым не дано было вырасти π окрепнуть.

Где ее дети? У нее их никогда не было? Или они тоже оставили ее? Где Атли?

Откуда такая пустота?

Однажды она так же мучилась.

Нет, не так же.

Тогда она могла бежать во мрак, а теперь бежать некуда.

О мама.

Голова Гвюдрун падает на ночной столик.

Она проводит рукой по лбу и громко стонет.

— Ты поранилась, Гвюдрун?

Кто это? Мама?

Она не видела ее уже целую вечность.

Гвюдрун открывает глаза. Она дома, в своей старой постели. В комнате светло, и мать сидит рядом на краю кровати.

— Теперь тебе лучше, родная. Ты очень долго спала.

— Спала? Я проспала много, много лет?

— Нет, не много лет, но много часов.

— Значит, мама, мне все приснилось?

— Нет, Гвюдрун. Это был не сон, но пастор говорит, что еще есть надежда.

Есть надежда. О мама! Гвюдрун закрывает глаза.

Солнечные лучи освещают ее лицо. Горе давит уже не так сильно.

Что еще ей пригрезится? Или явь — это сон, а сон — явь?