Громкая тишина

— Таким образом, — улыбался на экране старик, — смелые решения английских режиссеров и операторов во многом объясняются их умением точно поставить камеру, безошибочно выбрать позицию…

«Позицию они выбрать умеют!.. — зло подумал майор. — Операторы их умеют работать!..»

Сюда, на Саланг, вместе с бандами просачивались операторы из Англии, Франции, Западной Германии. Устанавливали свои кинокамеры рядом с душманскими пулеметами. Снимали бои и пожары, горящие наливники и падающих под пулями людей. И эти два боя, только что им пережитые, быть может, засняты на пленку. Светлов в пылающей раскаленной кабине. Сгоревший на бетонке шофер. И он, комбат, летящий кубарем в реку, накрытый жаркой попоной.

Он чувствовал себя страшно усталым, почти без сил. Эти два боя, два пожара выпили из него всю энергию, весь кислород, все его живые составы. Хотелось кинуться на солдатскую койку, задремать и забыться. Кусок лазурита лежал на столе, накрытый каким-то тряпьем, какой-то брезентовой сумкой. И не было сил подняться посмотреть на небесный камень, припасть к его синеве.

Его БТР стоял наготове снаружи. Солдаты перебирали и смазывали пулемет с другой, находившейся в ремонте машины. Разложили на досках черные вороненые детали, лили масло, толкали в ствол шомпол. Бережно и старательно снимали нагар, ухаживали за оружием, восстанавливая его боевые свойства.

Майор вспомнил, что утром балагурил с Кудиновым, что-то о домашних пончиках, но не успел сообщить Евдокимову, что составил на него наградную. Надо бы сейчас сообщить — парню будет веселей. Но такая немощь накатилась на него, что не мог себя заставить подняться, выйти к солдатам.

Вошел дирижер оркестра, полный, розовощекий майор. Близоруко мигал сквозь очки, разыскивая его в полутьме.

— Вот ты где! — обрадовался Глушкову. — А я ищу, тебя нет!.. Я, знаешь, о чем все думал?

— О чем? — рассеянно отозвался Глушков.

— Я должен написать настоящую боевую песню! Чтоб люди ее пели и перед боем, и после боя, и, может быть, даже в бою!

— И напиши, — сказал комбат.

— Не получается. То выходит какая-то очень парадная, бодрая. То слишком лихая. То наподобие Высоцкого. А я хочу свою! Пробую, но пока не выходит.

— Пробуй дальше.

— Вот хотя бы даже про этот день! Про моих музыкантов. Сидят в тени и тихо играют на трубах, а по горам в это время бьет артиллерия, мимо идут колонны. Вот этот момент ухватить!

— Ухвати, — соглашается комбат. — По-моему, момент неплохой.

— И про тебя хочу написать. Про комбата Саланга. Про тебя!

— И про него! — ткнул в телевизор Глушков, где все еще, похожий на камергера, говорил старик, представлял какую-то молодую, усыпанную блестками актрису. — И про него напиши! О чем он там заливает, пока мы здесь с тобой на Саланге стреляем!

Он увидел, как из БТРа вылезает таджик Зульфиязов, прыгает на солнечный щебень, одергивая рубаху, бежит через двор. И пока бежал, комбат, уже зная все наперед, подумал: сейчас ему опять подниматься, брать автомат, залезать на горячее в зазубринах и потеках железо, ввязываться в бой. И в этом бою, где-то здесь, за пыльной рыжей горой, он будет непременно убит. Непонятно, почему его до сих пор не убили. Не проткнули стальным сердечником китайской крупнокалиберной пули. Не плеснули на него раскаленное пламя солярки. Не разорвали на части тупым ударом фугаса. Все откладывали на потом. Но теперь настал его час. Теперь за рыжей горой его непременно убьют. Надо упасть на одеяло, закрыть глаза, отключить свое зрение, слух, отключить дыхание, пропустить над собой этот миг. Обмануть его, вычеркнуть из жизни, чтобы смерть, заключенная в этом мгновении, притаившаяся за рыжей горой, чтобы смерть его миновала.

Зульфиязов, стуча ботинками, подбежал:

— Товарищ майор, на связь!

— Вот видишь, — сказал майор дирижеру. — Не дают нам с тобой о музыке… — И Зульфиязову: — Иду на связь!

Седых бился в нескольких километрах отсюда. Защищал пшеницу и сахар. Ему приходилось жарко, но он не просил о помощи. Справлялся силой двух своих БТРов и сопровождения колонны. Связался по рации с соседом, и тот держал наготове резервную группу, был готов подключиться. Комбат угадывал по рации течение боя. Чувствовал, знал: Седых очнулся от своей спячки, от приступа своей меланхолии. На стреляющей и горящей дороге отбивался огнем пулемета не только от душманов, но и от горьких вестей из дома, от своих подозрений, от наветов на жену.

Комбат не спешил к Седых, надеясь на работу пары двуствольных установок, стреляющих с открытой платформы, поддерживая батарею, уже бросавшую через вершины свои жгучие упругие взрывы. У него, у комбата, была другая задача — встретить и проводить тяжелую «нитку» с армейскими грузами, еще только начинавшую свой спуск от туннеля. Он озабоченно поглядывал в небо, ожидая появления «вертушек». Вести такую колонну в сопровождении вертолетной пары было спокойней. Он все медлил, тянул, поглядывая в небо и на близкую рыжую гору, за которой притаилось нечто, с чем вступил в незримую связь.