Громкая тишина

Комбат прижал к глазам тяжелые окуляры. Смотрел сквозь синюю оптику, как на гребне колышется, идет, не выпадает из сияния линз вереница людей. Белые чалмы, голубовато-серые одеяния, слабый проблеск металла. Отряд душманов, сбитых с вершин артиллерией, уходил на другую позицию. На мгновение обнаружил себя на гребне, прежде чем скрыться в распадке.

— Гранатометчики! — крикнул майор. К бою!

Его крик подхватил взводный Машурин. Уже выталкивали вперед автоматические гранатометы. Уже летели со свистом и грохотом гранаты. Глаза у взводного, став еще шире, блестели стальными точками, красными злыми вспышками.

Майор, прижимая к глазам бинокль, видел: на тропе, где колыхались стрелки, поднялись и опали три взрыва. Когда рассеялся дым, тропа была пустой и безлюдной. Вел бинокль по окрестным горам. Останавливал на вершинах. Тянулся выше, в вечернюю ясную синь. Высоко с ровным звоном, почти прозрачный, шел боевой вертолет…

…Он запомнил тот сон, вернее, ощущение сна. Он летит, счастливый и легкий, словно на крыльях. Под ним голубая земля, проблески вод, зеленые кущи лесов. Необъятная даль, округлая, в легких туманах. По этой дали широкая лента реки, с островами, протоками, проблесками ветра и солнца. Ветвится, ширится, превращается в огромный разлив, в безбрежное до неба сияние.

Позднее он летел на самолете в Сибирь, усталый, напряженный. Прижимался к гудящей обшивке, слушал вибрацию двигателей. Он увидел разлив Оби, идущие по реке самоходки, трассы, газопроводы в тайге. Вдали, безмерное, светлое, сливаясь и ветвясь на протоки, вставало сияние. Туда, на это сияние, летел самолет.

И он вспомнил свой давний сон, вспомнил, что уже однажды побывал в этом небе, пролетал над этой рекой. И вся его нынешняя, реальная жизнь, с заботой, борьбой и усталостью, с полетом на железных моторах — есть выпадение из иной сокровенной жизни, из другого полета и неба, как жесткий, тяжелый осадок…

…И еще один бой в этом долгом извилистом дне. Трасса — красная раскаленная проволока. Последний бросок на крики и зовы о помощи. Афганский наливник с убитым шофером развернулся и встал у скалы, сплющил в ударе кабину. Под цистерной горел огонь, медленно, вяло накалял цилиндрический кожух. Комбат огибал колонну, колотя из пулемета через реку в тенистую гору, синюю на вечерней заре. На ней, на тенистой горе, отчетливо дергалась вспышка. Он замыкал ее на себя, простреливал гору, отрывал от колонны глаза душманов.

— Ну давай, Светлов, дорогой, готовь свою акробатику! — Он подогнал БТР к кабине, к жеваному мятому коробу, где в осколках стекла, белея зубами, лежал водитель, вывалив руку с браслетом часов. — Поищи ключи! Может, стронешь!

И пока Светлов нырял в кабину, шарил по приборной доске, оттаскивал с сиденья вялое тяжелое тело, майор, развернувшись в люке, бил из автомата на гору, вонзая в нее тонкие трескучие блески вслед за пучками трасс, вылетавших из пулемета Кудинова.

— Нет ключей! — крикнул из кабины Светлов, заслоняясь от гари. — И руль свернут! Вся баранка к чертям, товарищ майор! Ее не стронешь!

— Давай обратно! Опять бульдозер звать! — Он подхватил на борт Светлова, подцепил его длинной сильной рукой. — Нерода, разворачивайся! «Сто шестнадцатый», «Откос»! Подтягивайтесь ко мне с минометами… Маслаков, продвигайтесь сюда! Здесь пробка! Поддержите нас, пока мы работаем! — звал он по рации минометчиков, которые покинули расположение батареи, двигались вверх по Салангу. — Кудинов, поработай еще по горе! — приказывал он пулеметчику, огрызаясь на близкую очередь, продолбившую бетонку.

И увидел, понял молниеносно не умом, не глазами, а колыхнувшимся в страхе сердцем, — увидел, как издалека, от колонны, увеличиваясь, вытягивая за собой дымный огонь, покатил наливник. С пустой кабиной, с пустым, без водителя, прозрачным стеклом. Приближался слепо, не чувствуя изгиба дороги, выдерживая прямую. Надвинулся двойным, с двумя цистернами, прицепом. Грохнулся лбом о скалу. Сминаясь в скрежете, рассыпал в ударе ошметки огня и железа. Встал вблизи БТРа, едва не саданув его в борт, окутав зловонием солярки.

«Черт! Да ведь это конец! Ловушка! — успел понять Глушков, ощутив все тесное пространство, ограниченное черным навесом скалы, двумя горящими с обеих сторон машинами и крутым откосом к реке, за которой стреляла гора. — Закупорили! Заклинили, к черту!»

— Под броню! Все! — сгонял он солдат в нутро. — «Сто шестнадцатый», «Откос»! Ждем вас! «Сто шестнадцатый»! Очень ждем!.. — звал он Маслакова, нелюбезного артиллериста, с кем не сладились отношения, кто отгораживался от него неприязнью, — Маслаков, поспеши, если можешь!..

Близко, ровно, усиливая жар и свечение, горели наливники. Сквозь люки БТРа тянуло вонью. Струйки тепла, как твердые ветерки, проникали в бойницы, касались щек.

— Кудинов, дай-ка! Пусти!.. — Он оттеснил пулеметчика. Крутанулся на сиденье, скользнув прицелом по горе, нащупав лбом, расширенной напряженной глазницей, взбухшим бицепсом пулеметное гнездо неприятеля. Толкал в него через пустой синий воздух огненный щуп, протыкал им гору, впиваясь в потные рукояти.