Громовой пролети струей. Державин

Когда то правда, человек,Что цепь печалей весь твой век:Почто ж нам веком долгом льститься?На то ль, чтоб плакать и крушитьсяИ, меря жизнь свою тоской,Не знать отрады никакой?..Младенец лишь родится в свет,Увы, увы! он вопиет.Уж чувствует своё он горе;Низвержен в треволненно море,Волной несётся чрез волну,

Песчинка, в вечну глубину.Се нашей жизни образец!Се наших всех сует венец!Что жизнь? — Жизнь смерти тленно семя.Что жить? — Жить — миг летяща время Едва почувствовать, познать,Познать ничтожество — страдать...

Так ли уж могуч разум человека, приносящий ему разочарование неверия? Надо ли испытывать судьбу, подвергая всё сомнению? И где же выход?

Над безднами горящих тел,

Которых луч не долетел.До нас ещё с начала мира,Отколь, среди зыбей эфира,Всех звёзд, всех лун, всех солнцев вид,Как злачный червь, во тьме блестит, —Там внемлет насекомым бог.Достиг мой вопль в его чертог,Я зрю; Избранна прежде века Грядёт покоить человека;Надежды ветвь в руке у ней;Ты, Вера? — мир души моей!..

Капнист умолк, но слушатели зачарованно молчали. Какие копившиеся силы вдруг вырвались наружу! Откуда в этом добродушном, малообразованном чиновнике, бывшем гвардейском офицере, этот напор, этот накал мысли! Капнист первый очнулся.

Львов тихо сказал:

— Гаврила Романович! Верно, что Ломоносов по широте гения и образованности превосходит вас, но силою поэтического дара вы, ей-ей, выше! Вы первый поэт на Парнасе российском.

Державин смутился. Видя это, Хвостов подал знак, и слуга тотчас появился и расставил на столике изящный фарфоровый виноградовский сервиз — налепные цветы и гирлянды на белых чашечках, сахарнице, сухарнице; медный, пышащий жаром турецкий кофейник.

Хозяин разлил кофий и провозгласил нарочито дурашливым голосом:

   — И я, и я хочу оставить след на Парнасе! Зацепиться хоть краешком! И вот он, мой скромный букетец цветов парнасских, —

Хочу к бессмертью приютиться,Нанять у славы уголок;Сквозь кучу рифмачей пробиться,

Связать из мыслей узелок...

Друзья уже не раз слышали шуточную оду «К бессмертию» и одобряли её. Но Хвостов на сей раз недолго занимал их своим детищем. Едва кофий был выпит, он предложил:

   — Едемте, братцы, к князю Александру Ивановичу Мещёрскому! Запамятовали? Он нынче ожидает нас!..

   — Нет, не могу... — ещё не остыв от смущения, Державин скрёб ногтем налепную розочку на чашке. — Екатерину Яковлевну огорчать не смею... Года не прошло, как поженились — и холостяцкие пирушки. Негоже...

   — Гаврила мой! Ведь мы с тобою одинакие молодята! — Капнист умоляюще поглядел на друга. — А дражайшая Катерина Яковлевна, верю, простит тебе, как простит мне сей малый грех моя милая Сашуля, моя Александра Алексеевна!..

Капнист женился вскорости после Державина, в 1779-м году. Жёны его и Львова были сёстрами, дочерьми Алексея Афанасьевича Дьякова.

Через час вся честная компания уже сидела за роскошными столами Мещёрского, весельчака, плясуна, хлебосола. Его ближний друг Степан Васильевич Перфильев в расшитом бриллиантами генеральском мундире самолично руководил слугами, следя, чтобы золочёные тарелки и хрустальные покалы ни у кого из гостей не пустовали.

6

Державин был счастлив, как может быть счастлив мужчина только единожды в жизни. Утрами, в ещё не истаявшем сне видел возле себя свою любовь, своё несравненное сокровище и тянулся тронуть рукою: так ли? Явь ли то? На службе, думая о ней, частенько забывался. А она! Была его мыслями, его плотью, его душою, его вторым естеством. Вникала во всё и во всём соучаствовала — в служебных тяготах, в стихотворчестве, в беседах с друзьями. Страстная, нежная, дарила его невыразимой радостию. «Люблю, люблю! — твердил Державин. — И не верю, что вся она моя! Вся! От смоляных кудрей и до тайных прелестей, до махоньких шишечек на титьках и нежных серёжек...»