Константин Крылов

Гроссмейстер

Солженицын как политическая фигура

Умер Александр Исаевич Солженицын. По словам родных, причиной смерти стала острая сердечная недостаточность.

Всякая смерть безвременна, но в неравной мере. Даже в простейшем смысле: долгий век, полный трудов и свершений, всё-таки больше примиряет с потерей, нежели гибель на взлёте надежд. Смерть Гёте — трагедия, но это всё-таки не смерть Пушкина.

Есть, впрочем, и другая своевременность — когда говорят «умер вовремя». Нехорошо переживать свой век, нехорошо, а то и опасно: можно дожить до чего-то нехорошего. Старый аристократ, тихо прощающийся с жизнью на шёлковых перинах, когда толпы за окном неистовствуют, — умирает вовремя.

Но есть и третий смысл. Для некоторых людей — да, немногих, но такие есть — смерть является не концом всего, а этапом дела, которым они занимались всю жизнь и которое продолжится после них. Или даже начнётся — бывают и такие дела, которые можно начать только ценой жизни. Сократ, например, создал философию, и как науку, и как образ жизни, — и как раз поэтому выпил цикуту. Хотя и в менее драматичных случаях люди закладываются на смерть, имеют её в виду. Например, свидетель эпохи, понимающий, что некоторые вещи вызовут доверие только в том случае, если за ними не будет стоять личный интерес — и откладывающий публикацию мемуаров на посмертие. Или даже ответственный отец семейства, думающий о том, оставить ли квартиру дочке или внуку: «меня не будет, а Варька моя дурная, пропишет хахаля… или всё-таки Варьке?»

В этом последнем смысле смерть Солженицына «своевременна». На его фигуре, пока он был жив, почивало негласное табу: его политическая линия в отношении постсоветской власти отличалась нечёткостью, Ельцина он не любил, Путина хвалил как-то очень вымученно, а после «Двухсот лет вместе» его зафиксировали как криптоантисемита, а такое не прощают. Не знаю пока, пришёл ли какой-нибудь «путин» к гробу — но думаю, что не придёт.

Теперь, когда он мёртв, начнётся раздел наследия.

«Архипелаг ГУЛАГ» отойдёт записным либералам, ошибки и передёргивания в нём — которых там уйма — же пойдут на корм прокоммунистическим историкам и литераторам, «Красным Колесом», скорее всего, придавят всякий интерес умствующий публики к Февралю — «а вот у Солжа прочитайте, там написано… что, не можете осилить? хе-хе». Разумеется, не останутся без внимания и солженицыновские идеи — они отлично сгодятся в текущей полемике. «Раскаяние и самоограничение», например, будут русскому народу ещё долго-долго икаться. Зато «Двести вместе» могут послужить неплохим образцом для построения правильного взгляда на исторические отношения русского народа с прочими насельниками государства Российского. «Один день Иван Денисыча» войдёт в хрестоматии. Известную речь перед американским истеблишментом одни будут закапывать под ковёр, другие — потрясать ею. И, конечно же, чучело Солженицына займёт своё место на полке фигур, «целившихся в коммунизм, а попавших в Россию».

Повторяю: теперь уже нефиг спорить о том, чего он хотел и что имел в виду «на самом деле». Его больше нет, остались его дела. Которые будут уже использоваться другими людьми в совсем иных целях.

И в этом, повторяю, нет ничего плохого. Это так всегда, роптать тут не то что бесполезно, а бессмысленно.

Есть, однако, то, что Солженицын унёс с собой в могилу. Вот об этом я и скажу несколько слов.

* * *

На Великой Шахматной Доске мира большинство людей — это даже не пешки, а клетки, по которым пешки ходят. Это люди, которые просто живут — в мире, который придуман не ими, и, в общем-то, не для них. Кто-то живёт хорошо, кто-то не очень. Но так или иначе, они «принимают реальность как есть», не пытаясь её изменить, никуда не лезут. И гордятся своим здравомыслием.

Есть, конечно, и фигуры — в основном пешки, — которыми делают ходы. Фигуры обычно презирают клетки — потому что быть пешкой и делать ходы, пусть даже ведёт тебя чужая рука, бесконечно почётнее, чем быть клеткой.

Фигуры движимы разными приводными ремнями — деньгами, идеями, верой, страхом, и прочими тягами и крючками. Важно то, что фигура, уж если её зацепили, движима этой самой тягой и крючком туда, куда её ведёт игрок. Она может соскочить, да — но тогда ей будет играть другой игрок.

И, наконец, есть игроки — те, которые двигают фигурами, или, за неимением таковых, сами становятся на доску. Но даже встав на доску, игрок не превращается в пешку: он делает ходы всё-таки сам. Да, ходит он по правилам, и правила эти сложные и жестокие. Но всё-таки ходы делает он, а не за него.

Солженицын был игроком.