Грот в Ущелье Женщин

– А катер кто вызволит? – спросил Полосухин и крикнул: – Фирсанов, давай на НП. Передай старшине, всех свободных от службы – сюда. Ворот делать. Топоры, лопаты, пилу. Остальным – собирать бревна.

– Не уйдем мы от вас. Один на НП сбегает, остальные здесь останутся. Вдруг что случится! – прокричал в ответ Фирсанов, но Полосухин оборвал его:

– Выполняйте приказ!

Было ли время объяснять солдатам, что на полной воде нужно обязательно выдернуть катер из каменного плена, иначе его может сорвать волнами и разбить. Полосухин только приказывал.

Дождавшись, когда солдаты двинулись, вытянувшись в цепочку по берегу, резко скомандовал нам, дрожавшим от холода:

– Работать!

Слева, по болотистой с толстым слоем снега низине ко Вторым пескам подъехали оленьи упряжки. С нарт спрыгнули каюры, поспешно уложили оленей прямо на снег и быстро зашагали к катеру; но до берега не дошли, остановились метрах в тридцати от него, молча постояли минуты две и так же молча вернулись к нартам. Набили под малицами[2] свои трубки.

Я еще плохо знал этих пожилых мужчин с темно-коричневыми, словно дублеными лицами, изрезанными глубокими морщинами, но я не удивился тому, что они сразу все поняли. Мне уже говорили не единожды, что саамы быстро и, главное, очень верно принимают решения. Если они видят, что борьба со стихией принесет пользу, то вступают в борьбу без колебаний, если же не видят пользы – ждут. Саамы-поморы привыкли и бороться, и ждать – суровый Север приучил их к этому.

Вода отливала. Уже не каждая волна перекатывалась через катер, все чаще они разбивались о камни и только обдавали нас ледяными брызгами; но и сил у нас оставалось все меньше. Упасть бы в холодную воду, укрыться бы с головой этой водой, чтобы не продувал ветер и не слышно было дикого шума волн; но стоило только кому-либо из нас остановиться, чтобы всунуть под полы куртки руки, хоть чуточку их погреть, как Полосухин сразу же охрипшим голосом кричал:

– Не прекращать работу!

Все мы сейчас напоминали заводных кукол, у которых вот-вот кончится завод.

Еще пять минут. Еще – десять. Теперь Полосухин, похоже, криком подбадривал себя. А каюры, выколотив трубки, неспешно набили их вновь и раскурили. Где же предел этому беспечному созерцанию?!

Но вот поднялись. Взяли малицы, лежавшие на нартах, и подошли по твердому мокрому песку до самой воды – они точно определили, когда нам стало возможно покинуть катер.

– Давай, начальник, пускай по одному.

– Опасно. Еще минут десять, – помедлив, ответил Полосухин.

– Не опасно. Через большую волну пускай. Будем встречать.

Большая волна – восьмая, девятая или десятая; за ней волны поменьше, поспокойней, и можно успеть добежать до берега в промежутке между двумя большими волнами – на это рассчитывали поморы. Но Полосухин сомневался. Знал, как мы устали.

– Разрешите мне первым, – попросился Ногайцев.

– Давай. Рискнем, – согласился Полосухин.

Ногайцев спрыгнул в воду с носа катера и, переждав, пока отхлынет очередная волна, пробежал стремительно до песка и обессиленно упал на песок. Каюры подняли ефрейтора, натянули на него малицу.

– Не ложись. Нельзя. Погибнешь, – строго предупредил один из каюров Ногайцева, но тот не послушал совета и лег. Каюр схватил его, поднял, ударил по щеке.

– Погибнуть хочешь?!

«Молодцы, – мысленно похвалил я поморов. – Возьмут в оборот».

Я тоже не был уверен в себе и тоже, перебравшись на берег, вполне мог лишиться самоконтроля.

Побегав по утрамбованному морем песку, как поневолили нас каюры, мы быстро согрелись. Ноги горели, и так приятно было сидеть на нартах в теплом оленьем меху спиной к ветру, не шевелясь, ни о чем не думая, – ни о шторме, ни о катере, ни о злополучном воздушном шаре; однако каюры время от времени спрыгивали с нарт, заставляли и нас слезать и бежать рядом с упряжками. Бежали мы, конечно, куда денешься, хотя, признаться, костерил я в душе этих настырных мужиков. Другие все, как потом вспоминали, не скупились отводить душу. Правда, беззвучно.

Вот и позади десятикилометровый путь (ехали не напрямую, а выбирая заснеженные низины), показалось становище, и какое-то неосознанное волнение охватило меня при виде этих узкоглазых, словно вколоченных в землю домов с покосившимися жердевыми изгородями, сплошь утыканными для сушки головами трески, которые считались по здешним понятиям лучшим кормом для овец и даже коров; этих низеньких труб над плесневелыми тесовыми крышами, сейчас напрягавшимися изо всех сил, чтобы удержаться на своих местах, – это, в общем-то, убогое становище виделось мне родным, уютным; я испытывал то же чувство, которое возникло, когда я возвращался с учебного на заставу; но тогда я долго не был дома, теперь же – только несколько часов. Видимо, время измеряется не только продолжительностью.