Гротески

Но очень немногим удается прорваться. Найти новую территорию, открыть ее для человеческой культуры: немного раздвинуть границы сознания. Теперь, вслед за смелым художником, люди могут послать землемеров и архитекторов – людей науки.

Теперь несомненно, что помимо других способов – так называемых ядов, которые мы называем опьянительными средствами, – есть и другие, которые подходят для того, чтобы вывести за порог сознания. Если кому-то удается где-то закрепиться в этой жизни по ту сторону, превратить метафизическое в нечто позитивное, он создаст новую культурную ценность, став, в самом благородном смысле, художником.

Может быть, здесь необходимо подчеркнуть: в опьянении как таковом нет ни толики творческого? Никаким ядом не выпытаешь ты из человека то, чего в нем не было отродясь. Никакие Гризвольды и Ингрэмы, чем их ни отрави – спиртом, дурманом, гашишем, – ни за что не создадут что-либо высокохудожественное. Но отравление может, помимо других причин, заставить прозреть много позже – и в этом прозрении, в этой стихии хаоса всякий человек порой покоряет самые высокие вершины, на которые только способен его разум.

* * *

Гризвольд был прав: Эдгар Аллан По пил. А поскольку – как и у всех нас – его тело относительно слабо реагировало на отравление алкоголем, было притуплено привычками к употреблению спирта поколениями предков, – пил он помногу. Он напивался, но шел на это с устремлением войти в хаотический водоворот, из которого – возможно, долгие годы спустя, – всплывали и приставали к берегам его ума новые художественные ценности. Такое опьянение – не услада, оно – ужасающее мучение, какого сознательно жаждет только тот, у кого на лбу пылает каинова печать творца.

Есть ли более позорная ложь, чем банальное: «Художник ни дня не работает в жизни – он только творит в радости»? Тот, кто это сказал – и массы, бездумно повторяющие за ним, – никогда не окунался в хаос художественного порыва. Там человека всегда ожидает мука, даже если – в редких случаях – в те беспокойные течения его завело наслаждение.

Говорят, что матери-кошки с радостью и удовольствием рожают своих детенышей, но потомство их – бедные слепые котята. Вероятно, автор еженедельных колонок в какой-нибудь провинциальной газетенке или безвестный виршеплет «Берлина ночью» тоже с радостью и удовольствием изливают свои строки на бумагу – но произведение искусства никогда не рождается без боли.

* * *

Я вновь брожу по могучему дворцу пятого римского императора немецкого народа Карла, вдоль громадной колоннады. Я восхожу по протяженной аллее белокурых акаций, миную лужайки, засеянные тысячами голубых ирисов. Мне отворяют, и я ступаю в Башню Принцесс, где дочери султана – Заида, Зора-ида и Зорахаида – некогда подслушивали у окна песни пленных христианских рыцарей.

Над долиной я вижу холм: там Боабдиль, уходя в изгнание, испустил прощальный вздох по утраченной Гранаде. Я гляжу на сады Генералифе, отчетливо вижу многовековые кипарисы, под сенью которых жена последнего мавританского короля – Хамет, самая красивая из рода Абенсеров, – назначила свое зловещее рандеву.

Здесь у каждого камня – мутная, позабытая история…

Глубоко внизу в долине проходит тропа, ведущая далеко вверх, к месту погребений. Несколько черных коз пасутся на зеленых склонах. Сзади, под башней Узницы, у выбитых в скале ворот, дежурит оборванный таможенник. Вокруг него прыгают длинноухие зайцы, кудахчет семерка петухов, которым перед боями уже срезали гребни и ощипали хвосты. А далеко на востоке багрово светится снег дикой Сьерра-Невады…

Похоронная команда в обносках движется по долине. Двое мужчин несут на плечах небольшой детский гроб, открытый по испанскому обычаю, – еще один волочет крышку. Гроб очень простой, три желтые доски и две планки. Но внутри лежат цветы, много цветов, красные, желтые, белые и синие цветы, из-под которых выглядывает восковая головка с черными кудрями. Ни священника, ни родственников, даже отца и матери в этой процессии нет. Шесть бедняков-плакальщиков – и только…

В море пестрых лепестков утопает мертвое дитя – среди этих оживленных, свежих ароматов цветенья. Как хорошо, что не закрыли ей глаза! Теперь, пытливо выглядывая из-за разноцветных бутонов, смотрит она вверх, на старый мавританский королевский замок. Такой счастливой она выглядит среди цветочного великолепия, эта юная мертвая девочка, такой довольной и счастливой – какой, возможно, никогда в жизни не была.

Здесь должен был сидеть Эдгар Аллан По. Как грезил бы он, какие многоцветные легенды витали бы вокруг него на своих легких крыльях! Он выковал бы в медных словах новую Альгамбру, и она на многие века пережила бы высокие башни Насридов.