Гротески

Дело стало спориться. Топоры стучали по стволу слаженно, почти что в ритм. Ствол стоял, как прежде, невозмутимо, не поддаваясь, не двигаясь, но когда в нем прорубили ту огромную дыру, все-таки завалился наземь, будто вся сила, наполнявшая его жизнью, тут же вышла наружу. Древесную оболочку пинками ног покатили по мостовой; подняв вновь, расширили пробоину, чтобы было удобнее заглянуть внутрь, и осмотрели эту диковину изнутри.

Но внутри ничего не было – совсем ничего!

Тем не менее позже нашлись люди, утверждавшие, что ствол направлялся каким-то механизмом. И даже те, кто говорил, что подобную шестеренную систему внутрь дерева поместил гастролирующий индийский факир или ловкач кадет инженерного полка. Должен же был быть кто-то в той полой оболочке – об ином и думать нечего! Но моряки, подвыпив, в один голос твердили – ничего там не было, одна только пустота.

Так что единственное, в чем можно быть уверенным в этой истории, так это в том, что ходячий ствол дерева однажды побывал на рыночной площади славного города Кадиса – в понедельник днем, на рубеже веков.

Кривая

Было шесть утра. Редутензал[53] опустел, лишь несколько неугомонных еще сидели на корточках в маленькой арабской комнате. Впереди на коврах сидели две пестро разодетые японки, рядом с ними белый Пьеро и тореадор в коричнево-желтом бархате; они смеялись и пили мокко из маленьких чашек. Я сидел в своем широком бурнусе, поджав ноги, на мягкой подушке посреди комнаты. Я играл роль стены, опершись правой рукой на низкий табурет, чтобы как можно больше скрыть своим белым одеянием.

Потому что позади меня на килиме[54] сидел красивый молодой художник, тоже в арабской одежде. А рядом с ним сидела турчанка в чадре и обвивала его, подобно плющу.

Я знал эту турчанку, сам привел ее в Редутензал. Она была сестрой милосердия из Красного Креста и почти не выходила из больницы, где уже восемь лет ухаживала за больными. Но сегодня она упивалась похотью и жизнью. Она поймала хорошенького начинающего художника, который так весело смеялся и опрокидывал «Поммери»[55] бокал за бокалом. Она гладила его кудри своими тонкими длинными руками, опаляя его большими карими глазами. Однако она так и не позволила ему приоткрыть завесу, которая открывала только ее глаза. Лишь чтобы прижаться губами к его губам, она приподнимала ее снова и снова, но быстро и осторожно, чтобы в сумеречном свете персидских светильников он не мог разглядеть лица. Она обвилась вокруг него, практически задушив своими поцелуями и объятиями; юный тщеславный художник с улыбкой мирился с этим. Она была так голодна, моя бедная турчанка из Красного Креста, – о, за сколько лет она должна была нацеловаться досыта в ту ночь!

Я изображал стену, скрывая их как можно лучше. Я сидел на подушке, скрестив ноги, прикуривая одну сигарету от другой и распивая вино. Когда поцелуи позади меня становились слишком громкими, я качал головой взад-вперед и, чтобы немного заглушить их, пел свой заученный припев: уала галиба ил’

Аллахта ‘аля…

Внезапно в комнату ворвался джентльмен во фраке и окликнул меня по имени. Я обернулся.

– О, наконец-то! – Он заспешил ко мне. – Прошу, подарите мне вашу кривую!

– С удовольствием, – ответил я. – Не желаете ли присесть?

Я подтолкнул к нему подушку, и джентльмен во фраке присел рядом со мной на пол. Я усадил его так, что теперь его широкая спина тоже служила стеной и он, сам того не ведая, поддерживал вместе со мной турчанку из Красного Креста во время исполнения ею роли плюща. Я налил ему стаканчик.

– Будьте здоровы, – сказал он. – Вздрогнем! – Он поднял руку на уровень плеча, согнул ее под прямым углом, протянул свой бокал и посмотрел на меня. Затем поднес его ко рту и опорожнил. – Во благо! – продолжил он. – Позвольте представиться: доктор Хауэр… или на самом деле теперь уже асессор доктор Хауэр, я позавчера сдал экзамен на асессора.

– Мои поздравления, господин асессор, – сказал я.

Он рассмеялся:

– О, благодарю, благодарю вас! Теперь-то я уже, конечно, освоил юриспруденцию, просто довел это дело до конца ради своего старика. И отныне я просто собираю кривые, ибо это – подлинное дело всей моей жизни!

– Прекрасное дело жизни, – подтвердил я, – достойнейшее! – Я понятия не имел, о чем он на самом деле толкует, просто хотел из человеколюбия поддержать разговор, чтобы выиграть для изголодавшейся исполнительницы роли плюща позади нас еще четверть часа, в течение которого она могла бы высасывать досуха своего маленького друга. – Значит, вы собираете кривые? И сколько их у вас уже есть?

– Семьсот тридцать две уникальных кривых! – гордо ответил асессор. – Я считаю, что мое собрание уже является одним из лучших на земле.

– Без сомнения! – пробубнил я. – Уверен, вы соберете еще больше!

– Еще больше? – Он засмеялся. – Конечно, в тысячу раз больше! Теперь я свободен, я сам себе господин, у меня достаточно средств, и я могу посвятить все свое время моей великой идее. У меня многое впереди, и я должен добиться успеха. Я никогда не женюсь: моя жена – кривая!