«Гроза». Кровавые игры диктаторов

Жуков, используя контакты ГРУ и НКВД, уже установил связь с генеральными штабами Болгарии и Югославии. Болгарские военные в эйфории «славянской солидарности» прямо сказали Жукову, что, сумей Советский Союз ввести в Болгарию свои войска раньше немцев, никаких бы проблем не возникло. Армия всегда бы убедила и царя, и премьера в том, что это самый лучший выход из положения. То, что при этом «самом лучшем выходе» всем им прямиком пришлось бы отправиться в ГУЛАГ или встать к стенке, никто из них не предвидел, а посланцы Жукова, разумеется, не объясняли. Главное было другое: на данном этапе ввести войска в Болгарию не представлялось возможным.

1 марта 1941 года в Вене премьер-министр Болгарии профессор Филов подписал акт о присоединении своей страны к «Тройственному пакту». Подписание происходило торжественно в присутствии Гитлера, который удостоил болгарского премьера рукопожатия и нескольких слов о традиционной и принципиальной позиции Болгарии по отношению к панславянизму и прочим глупостям, связанным со славянской солидарностью. Со стороны немцев договор подписал Риббентроп, со стороны итальянцев зять Муссолини – граф Чиано.

Не успела подпись болгарского профессора-премьера высохнуть, как немецкие танки и мотопехота двинулись по мостам через Дунай.

Построившиеся журавлиным клином «юнкерсы» зачернели в болгарском небе, низко проревев моторами над Софией, то ли приветствуя нового союзника, то ли давая понять, что ждало бы болгар, окажись они менее сговорчивыми.

В тот же день МИД Германии получил телеграмму от Шуленбурга, ретранслированную в поезд, на котором Гитлер и Риббентроп возвращались из Вены.

«№ 444 от 28 февраля. Получена 1 марта 1941 г. – 02:10.

Срочно! На телеграмму № 403 от 27 февраля.

Я посетил господина Молотова этим вечером и вьшолнил инструкцию № 1. Молотов воспринял мое сообщение с понятной тревогой и заявил: «...мнение советского правительства, что Болгария входит в зону безопасности СССР, остается неизменным».

Пока весь мир узнавал из газетных сообщений, что два главных европейских хищника начали впервые публично рычать друг на друга из-за неподеленной добычи, почти незамеченным прошел факт прибытия в Лондон нового американского посла Джона Винанта. Мало кто обратил внимание и на то, что на перроне вокзала, вопреки протоколу и традиционному этикету посла встречал даже не Черчилль, а сам король Великобритании Георг VI, одетый в военную форму. Такой чести еще никому оказано не было.

Посол информировал Черчилля, что закон о «ленд-лизе» будет утвержден конгрессом в пределах ближайших двух недель. Непредвиденные случайности практически исключены. В Англию в ближайшее время прибудет специальный уполномоченный американского президента по «ленд-лизу» господин Гарриман в ранге посланника.

Некоторая отсрочка принятия закона о «ленд-лизе» была вызвана ожесточенными спорами вокруг одной фразы рассматриваемого закона, где говорилось, что «ленд-лиз» может быть распространен на «любую страну, оборону которой президент считает жизненно важной для обороны Соединенных Штатов». Пока речь шла о Великобритании, Греции и Китае– все шло хорошо и гладко. И тут, как поведал Винант Черчиллю, кто-то из республиканцев поинтересовался, не означает ли подобная фраза в законе, что американская помощь может быть оказана, например, и Советскому Союзу, если так решит президент.

– А почему нет? – пожал плечами Рузвельт. Республиканцы и изоляционисты закатили скандал. Зал заседаний конгресса был оглашен их далеко не парламентскими воплями. Вся Америка придет в ужас даже от одной мысли, что американского налогоплательщика могут заставить оплачивать какие-нибудь очередные авантюры Сталина и его Красной Армии!

По этому вопросу оппозиционеры развернули настоящее сражение, и некоторые советники Рузвельта призывали его согласиться на компромиссное решение, которое исключало бы Советский Союз. Но президент был тверд. План «Барбаросса» лежал у него в сейфе, и он верил, что все произойдет именно так, как в этом плане и написано. А если это произойдет, СССР будет отчаянно нуждаться в американской помощи.

– Вы считаете, что они все-таки сцепятся? – поинтересовался Черчилль у нового посла, который, в отличие от своего предшественника старого Джозефа Кеннеди, был настроен гораздо решительнее и больше говорил, чем молчал.