Гроза тиранов

Вот и наши потери. Мертвые тела положили в тень. Девять убитых. Вероятней всего, раненых не меньше, но раненых здесь никто не считает. Если на ногах, ты – боец!

Усмехаюсь, девять – это очень неплохой размен за полусотню солдат! О каждом из них будут плакать матери и жены, рыдать дети. Но это все потом, не сейчас и не здесь.

Я стараюсь не запоминать имена своих гайдуков, только по необходимости. Они смотрят на меня как на пророка, а я не помню их имена… Что поделать – мне не нравится терять близких. С незнакомцами – как-то полегче.

Брат выглядит погано. Он, пожалуй, единственный, за кого я здесь готов поставить свою жизнь на кон. Готов рвать зубами и драться до конца.

– Скоро тут будет фрегат. Там есть доктора, которые выходят тебя, – я излучаю уверенность.

Он кашляет. На подбородок вылетают сгустки крови. Видно, как каждое движение причиняет боль, даже слова тревожат застывшую коросту разбитых губ. Но он шепчет мне что-то.

– Помолчи, не надо тратить силы! – я подзываю приведшего меня гайдука. – Здесь должен быть врач, табиб. Проверь, может, еще жив?

Он выходит, чтобы через десять минут вернуться с перепуганным турком. Серое от страха лицо османа покрывают бисеринки пота, тело бьет дрожь. Он не похож на того лекаря, кто выхаживал меня – слишком молод. Тот был с длинной бородой и постарше, слишком представительным был врач, слишком похожим на муллу, чтобы остаться в живых.

Юнак подтверждает догадку:

– Табиба порубали, но один из его помощников выжил. Его ребята поначалу не заметили…

Турок прижимает к груди сумку со звякающими инструментами и лечебными растворами.

Знаком прошу гайдука выйти.

Осман уже хлопочет вокруг брата, заливая в рот отвар из маленькой бутылочки. Брат кашляет, крутится, но щеки его понемногу розовеют, а шепот начинает обретать смысл, превращаясь из невнятного лепета в привычные слова.

Он упорно пробует что-то донести до меня. Обрываю монолог:

– Я дам тебе попить. А ты молчи! Экономь силы.

Отвинчиваю пробку с фляжки. Хорошая вещь, еще в Риме прикупил. В ней – самогонка, сейчас – самое то. Кроме лекарства брату нужен легкий наркоз.

– Я хочу исповедоваться, – наконец различаю хрип.

– Рано тебе – еще поживешь.

– Тебе исповедоваться.

– Да брось ты!

Барис хватает меня за руку. Его ладонь холодна, как лед, но еще крепка. Пальцы стискивают мне запястье, как клещи. Отмечаю, что у нас теперь у обоих нет ногтей. Два брата-акробата. Невольно улыбаюсь.

– Я выжил – выживешь и ты.

– Я предал тебя…

– Ты чего?!

Он явно не в себе.

– Лежи, тебе надо отдохнуть. Скоро тут будут врачи… Еще внуков на руках нянчить будешь!

– Я предал тебя… – губы исторгают каждое слово с трудом, с хрипом, с болью.

Проверяю лоб. Видимо, у Бариса начинается горячка. Вытираю испарину рукавом – платка нет. Успокаиваю:

– Это я, твой брат, Петр. Помолчи и наберись сил. Скоро здесь бу…

– Я сдал тебя туркам… – глаза его лихорадочно блестят.

Бредит!

– Да брось ты. Тоже выдумал. Попей лучше лозовача. Это хороший лозовач. Не водка наша, но тоже ничего.

– Я сдал тебя, – он хрипит, выдавливая каждое слово. Из ломаной коросты губ капает кровь. – Знал о золоте, которое везешь. Знал, что оставишь его на берегу… Знал, где ты обычно прячешь свое барахло, потому и сдал. Думал, потом себе все приберу.

Мне холодно в подземелье, но на глаза лезут капли пота. Я вырываю руку и вытираю лоб.

– Ты бредишь. У тебя жар. Ты… ты же не мог. Ты ж меня сам и выручал.

Глаза брата блестят, пальцы шарят по лежанке, отыскивая мою руку. Находит и не отпускает. По лицу Бариса текут слезы – факел слепит отвыкшего от света узника.

– Не нашел я золото. Турки прикрыли берег на несколько дней. А когда ушли, в схоронках ничего не было. Или они взяли, или ты в другом месте прикопал передачку … Прости.

Ступор… Что-то рушится в душе, опрокидывается и течет вязкой грязной жижей.

Он уже сипит. И меня и его бьет дрожь. Хочется вырвать кисть из цепких холодных пальцев.

– Прости меня, Петя. Я скоро сдохну… Чую костлявую – чертей призывает за мной… Хочу, чтобы этот грех не остался на душе. Я много плохого сделал, но жалею об одном. Только об этом.

– Но зачем? – я отмахиваюсь. – Да нет – ты бредишь. Это ж – несуразица, хрень!

– Мне скоро сорок. Я не вернул отцовскую землю, не заработал денег. Даже не женился. Мне б сбежать… Уехать подальше, за море, осесть. Купить дом и виноградники – устал я воевать.

– Так ты же меня спас.

Но он не слышит – шепчет уже сам себе, под нос, скороговоркой, обрывками съеденных окончаний, из которых с трудом складываются слова:

– Ты любимчик отца. Тебе достанется имение в России. А мне – ничего, только титул кнеза сербского, посмешище для базарного люда… Я и вытянул тебя потому, что турки молчали о золоте. Думал, что ты все же его сберег.

– Так это ты подстроил… с крестиком… и в Неаполе?

Он захрипел. Это – усмешка?

– Я боялся, что ты догадаешься обо всем. Про золото ты не помнил, зато мог сложить два и два…

– А теперь? Что?

Ледяные пальцы крепче сжали ладонь.

– Теперь хочу, чтобы ты знал… Все знал.

– Как же так?

– Прости… Ты – добрый.

Я – добрый?!

– А когда турки деревню вырезали – тоже ты?

Он мотает головой: