Гроздья гнева

– Чудно́, правда? Сколько времени мы были в дороге, мыкались с места на место, и я ни разу не задумалась. Здешние люди хорошо меня приняли, очень хорошо. А что я теперь делаю? Вспоминаю все самое грустное: ту ночь, когда умер дед и мы его похоронили. У меня тогда одна дорога была в голове – целый день трясешься в машине, едешь все дальше, дальше… Я как-то всего и не почувствовала. А сейчас хуже, тяжелее. Бабка… Ной ушел. Взял да и ушел вниз по реке… Сижу и вспоминаю… Бабка умерла по-нищенски, и похоронили ее, как нищенку. Тяжело мне. Как ножом по сердцу. Ной шел вниз по реке. Не знал, на что идет. Ничего не знал. И мы не знаем. И так и не будем знать, жив ли он, умер ли. И никогда не узнаем. Конни улизнул потихоньку. Мне раньше некогда было об этом думать, а сейчас мысли идут сами собой. А ведь надо бы радоваться, что попали в хорошее место. – Отец смотрел на ее медленно шевелившиеся губы. Она говорила, закрыв глаза: – Я помню, какие были горы у той реки, где Ной от нас ушел, – острые, точно искрошенные зубы. Помню, какая была трава там, где похоронили деда. Помню колоду на ферме – перо к ней пристало, вся изрубленная, черная от куриной крови.

Отец подхватил ей в тон:

– А я сегодня видел диких гусей. Высоко летели… на юг. Так красиво смотреть! Потом видел черных дроздов – сидят себе на изгороди. Голубей видел. – Мать открыла глаза и посмотрела на него. Он продолжал: – Еще видел маленький смерч, будто человек бежит через поле. А гуси летят клином, торопятся на юг.

Мать улыбнулась.

– Помнишь? Помнишь, как мы дома – увидим гусей и говорим: «Зима будет ранняя». А зима, когда ей время, тогда она и приходила. А мы все свое: «Зима будет ранняя». Почему, сама не знаю.

– А я видел черных дроздов на изгороди, – говорил отец. – Сидят себе рядышком. И голубей. Так спокойно, как голубь, ни одна птица не сидит… На изгороди… близко один к другому. А смерч поднялся высоко – и, будто человек, пляшет по полю. Я всегда любил на них смотреть. Высокий, в человеческий рост.

– Лучше и не вспоминать о доме, – сказала мать. – Теперь это не наш дом. Про дом лучше забыть. И про Ноя тоже лучше забыть.

– Он всегда был чудно́й… не чудной, а… да что там, моя вина.

– Сколько раз я тебе говорила – перестань. Он, может, и не выжил бы.

– Все-таки я виноват.

– Перестань, – повторила мать. – Ной – он не как все. Может, ему будет хорошо у реки. Может, так лучше. Нам нельзя растравлять себе душу. Место здесь хорошее, а там, глядишь, и работа найдется.

Отец показал на небо:

– Смотри… опять гуси. Большой клин. Ма, а зима будет ранняя.

Она тихо засмеялась:

– Иной раз делаешь что-нибудь, говоришь, а почему, сама не знаешь.

– Вот и Джон, – сказал отец. – Иди, Джон, посиди с нами.

Дядя Джон подошел к ним. Он присел на корточки перед матерью.

– Ничего не добились, – сказал он. – Ни с чем назад приехали. Да! Тебя Эл зовет. Говорит, нужно менять покрышку. На старой всего один слой.

Отец встал:

– Хорошо бы купить подешевле. Денег совсем мало. Где он?

– Вон там, от угла направо. Он говорит, если покрышку не сменить, лопнет камера. – Отец зашагал вдоль палаток, а его глаза следили за громадным клином гусей, пролетавших в небе.

Дядя Джон поднял камешек с земли, скатил его с ладони и опять поднял. Он не смотрел на мать.

– Нет работы, – сказал он.

– Вы еще не все объездили.

– Объявления везде одинаковые.

– А Том, верно, работает. Он еще не возвращался.

Дядя Джон нерешительно проговорил:

– Может, он тоже ушел… как Ной или Конни.

Мать строго посмотрела на него, и взгляд ее тут же смягчился.

– Что знаешь, то знаешь, – сказала она. – Есть такое, в чем никогда не разуверишься. Том получил работу, и к вечеру он придет. Это как бог свят. – Она улыбнулась счастливой улыбкой. – Плохой у меня сын? – сказала она. – Можно мне жаловаться на такого сына?

В лагерь начинали съезжаться легковые машины, грузовики, и мужчины один за другим шли к санитарному корпусу. И каждый нес с собой чистый комбинезон и чистую рубашку.

Мать встрепенулась:

– Джон, пойди разыщи отца. Сходите в лавку. Надо взять бобов, мяса для жаркого… сахару, моркови. И скажи ему, пусть купит чего-нибудь вкусного – все равно чего, только повкуснее. Сегодня… у нас будет вкусный ужин.

Глава двадцать третья

Кочевники, метавшиеся из лагеря в лагерь с одной мыслью – лишь бы найти работу, лишь бы уцелеть, сохранить жизнь, в то же время не забывали и об удовольствиях и находили их, измышляли их сами, жадно тянулись ко всему, что может принести радость. Иной раз поразвлечься удавалось и беседой, а шутки скрашивали жизнь. И так уж повелось, что в придорожных лагерях, вдоль берегов речушек, под смоковницами всегда находился рассказчик, и люди собирались у затухающих костров послушать тех, кто был наделен даром увлекательно рассказывать. Они слушали, и их молчаливое внимание сообщало этим рассказам торжественность.

Я воевал против Джеронимо…

Люди слушали, и в их спокойных глазах отражался свет потухающего костра.