Грозное лето

Зная, что генерал Штемпель был командиром второй бригады шестой кавалерийской дивизии генерала Роопа, и видя бригаду в полном порядке, Орлов спросил жестко:

— Почему и куда направляетесь, ваше превосходительство?

Генерал Штемпель издали принял его за начальство, так как на автомобилях разъезжали генералы штаба корпуса, и готов был к рапорту, но, увидев в автомобиле всего лишь капитана, недовольно спросил в свою очередь:

— Капитан, разве вам неведомо, что первому спрашивать положено высшему по чину и положению? С кем имею честь, если это не военная тайна?

Орлов назвал себя, и генерал Штемпель продолжал:

— Извините, капитан. Но куда же вы едете, коль противник вот-вот сядет нам на плечи? И коль никакого полковника Крымова в сих местах нет? Советую вам: поезжайте назад и доложите главнокомандующему о том, что видите, — армия отступает. Я же отступаю по приказанию начальника второй дивизии двадцать третьего корпуса, генерала Мингина, коему придана моя бригада.

— Вторая дивизия, а значит, и ваша бригада должны прикрывать отход корпуса генерала Мартоса на его левом фланге. Вы понимаете, ваше превосходительство, что произойдет с пятнадцатым корпусом, если вы освободите путь противнику в тыл генералу Мартосу? — сурово спросил Орлов, не считаясь с тем, что говорит высшему по чину и положению, и заключил почти тоном приказа: — Требую от имени главнокомандующего фронтом вернуться на свои позиции, ваше превосходительство, и стоять там до тех пор, пока командующий армией, генерал Самсонов, не разрешит вам отходить.

Генерал Штемпель был шокирован: капитан приказывает ему, командиру кавалерийской бригады, как поручику! И потемнел, нахмурив густые брови.

— Капитан, я не имею времени выслушивать ваши… приказы, с позволения сказать. И не помню параграфа устава военной службы, в котором бы значилось, что высшие по чину и положению должны становиться во фрунт перед всяким фельдфебелем.

Орлов закипел от негодования и сказал:

— Генерал Штемпель, с вами говорит офицер генерального штаба, представляющий главнокомандующего фронтом. От его имени требую от вас считать мои слова о вашем возвращении на покинутые позиции за последний приказ свыше, как и положено по уставу.

Это было сказано очень сильно, и вряд ли кто-либо мог бы отговориться от исполнения такого распоряжения личного представителя главнокомандующего, но генерал Штемпель отговорился, заявив, однако, куда мягче:

— Капитан, повторяю: я исполняю приказ начальника дивизии, с которым взаимодействую, генерала Мингина. Без письменного приказа высших по отношению к нему начальников марша отряда не отменю. Извините, я тороплюсь. Честь имею, — по-граждански или в насмешку произнес он и приказал отряду продолжать движение.

Орлов стоял возле своего автомобиля, как получивший пощечину: взволнованный, с красным лицом, готовый на крайние резкости, а проезжавшие мимо него офицеры, командиры эскадронов и казачьих сотен, смотрели на него косо и мрачно и только что не говорили: «Капитан, вы безнадежный оптимист. Дивизия отступает. Противник наступает. На что вы надеетесь? И что может сделать одна кавалерийская бригада, когда отступают корпуса, армия?»

По крайней мере, один есаул, проезжая мимо, придержал коня и так и сказал:

— Есаул… Капитан Орлов… Александр, неужели ты… Неужели ты ничего не видишь? Все пошло прахом ведь.

Орлов вскочил в автомобиль, велел шоферу ехать вперед, к генералу Мингину, а есаулу сказал резко, не узнав его в раздражении:

— Срам и позор вам, есаул! Вы — не донцы, а изменники присяге и отечеству, и пусть на ваши головы падет проклятие Родины!

Слышавшие эти слова казаки, ехавшие стройными рядами, с поднятыми пиками, как на смотр в Персиановку, угрюмо опустили глаза.

Доехав до передовых позиций в районе Франкенау, где на окраине леса залегли Калужский и Либавский полки первой бригады из второй дивизии корпуса Кондратовича, Орлов нашел начальника дивизии генерала Мингина на холме, доложил ему о своем разговоре с генералом Штемпелем и возмущенно заключил:

— …Это не кавалерия, самый подвижной и самый боевой род войск. Это — трусы и бездельники, браво сидящие на конях и годные для парада. И сам Штемпель — не боевой командир, а декоративный генерал, годный для позирования перед дамами. Он рад, что вы его отпустили, и уже закончил войну, ибо ведет свою бригаду, как если бы он разгромил всю восьмую армию немцев. Срам и позор!

Генерал Мингин не обиделся, а сказал даже как бы виновато: