Грозный идол, или Строители ада на земле

Небольшая комната, в которой она находилась, была сырой, со стенами из бревен и одним маленьким окном. Около столба лежала солома, на которой она спала, и у окна стоял стул, но она не могла сесть на него: цепь была для этого слишком коротка. На этом стуле ежедневно, в известное время, приходил сидеть ее муж и, любуясь ее мучениями, глумился и грубо подшучивал. Так продолжал он уже целый месяц и уже месяц, как женщина ходила взад и вперед, позвякивая цепью. Часто, сидя на своем стуле и мрачно глядя на узницу, он вдруг вскрикивал: «Василиса». — «Что, господин, хочешь?» — «Любишь ли ты меня?» — спрашивал он, мрачно глядя на нее, и в голосе его слышалось издевательство. «Нет, господин, я тебя никогда не могла любить», — отвечала она, глядя на него черными, впалыми глазами и смиренно складывая на груди руки. Парамон продолжал слащаво-ласковым голосом: «Василиса, Бог рассерчал на Парамошу при рождении и сотворил его скверненьким, гаденьким… Смотри на лицо мое — черти хихикают, а бабенки совсем воротят рыло… а эти плечи, видишь, а ступня, как у гуся, ей-ей… Не могла ты меня любить… за рожу-то… В душу же, Василиса, мою ты не глядела… Какие там есть ямки да пропасти… Вот в пропасти-то этой черти и запалили светильню… Любовь называется… И вот разгоралась она, а ты рыло ворочала… Огонь во мне зажгла, проклятая, жег он сердце мое и по суставам всем проходил, и голова кружилась, и в глазах все ты с твоей грудью белой… Вот грех-то твой в чем, змея ты подколодная, а не баба…» Голос его начинал греметь, и яростью загорались глаза его. Охватываемая трепетом, Василиса смиренно опускала голову, а он, вскакивая и делая яростные прыжки, обыкновенно охватывал ее шею руками и кричал: «Задушить бы тебя за блуд твой, прелюбодейка». Иногда он начинал махать кинжалом над ней, нанося легкие уколы в ее грудь и любуясь ее ужасом. Потом он опять усаживался и продолжал так: «Не знаешь еще ты, в чем грех-то… запалила светильню-то эту в сердце, а утешение не дала, проклятая, все морду воротила… В аду-то я по горло сидел, а тебе дела никакого… Песня на губах да баловство на уме... Изводила, проклятая… Потому, собственно… через свободу, что в Зеленом Раю богом признавалась… Слова-то твои были коротки на это: „По совести делаю… Вот объявлю миру, что любви нет у меня к тебе никакой… Один останешься, пугало старое, а я опять по совести же блудить буду…“ Что ж, миленькая, хорошо поступала, если взять в соображение, что боги были не настоящие, как теперь вот… Свобода да совесть… Грызла меня всю жисть эта свобода да совесть, словно две черные кошки на шее моей висели и грудь расцарапывали… Ну, Василиса, радуйся, миленькая, настоящий бог спустился с небес и загрыз свободу и совесть… Были две живые черные кошки, теперь дохлые они… не прыгнут на грудь мою и не завоют: совесть где твоя? Под этой самой ступней моей совесть и свобода… гляди-ка…» Он ударял своей расплюснутой красной ногой о земляной пол, и глаза его сверкали яростью. «Слышь, пищат-то. Нет их больше, Василиса. Бог настоящий в Раю Зеленом Лай-Лай-Обдулай и пророк его… я, собственно… Что ж не радуешься?.. Радуйся и пляши, женщина, прелюбодейка. Плясала, небось, перед Гвоздиковым… а перед богом-то или пророком и без сорочки можно… Сбрось-ка… полюбуюсь телом твоим… да как пляшешь… любопытно очень…» Василиса бледнела и трепетала, а он, вынимая кинжал, начинал махать им над ней, и она в смертельном ужасе, с исказившимся лицом и со слезами в глазах, начинала плясать перед ним. Не довольствуясь этим, он обыкновенно говорил: «Пророк я теперь, блудодейка, надо бы уважение оказать пророку и начальнику… целуй ногу-то…» Он цинично раскачивался, подымая кинжал над ней, так как, стоя перед ним с видом полумертвой, она все-таки боролась со своей гордостью. Ужас заставлял ее опускаться на колени перед ним и делать все, что он от нее требовал. Так прошел месяц.

В окно влетела ласточка и, покружившись над головой женщины, села на окно, и из ее горлышка полилось беззаботно-веселое щебетание. Остановившись на месте, узница долго смотрела на птичку, и в ней была такая потребность высказать, хотя перед кем-нибудь свои страдания, что, не сознавая, что делает, она вдруг заговорила со слезами на глазах: