Грозовой перевал

Сперва Кэти от этих слов плакала, а потом сама очерствела сердцем и только смеялась, когда я посылала ее попросить прощение за свое недостойное поведение.

Но настал тот час, когда земные скорби и печали перестали волновать мистера Эрншо. Он тихо скончался в своем кресле у камина октябрьским вечером, когда осенний ветер разгулялся вовсю и страшно выл в трубе. Несмотря на бурю, в зале было тепло, и все домочадцы собрались там вместе. Я сидела немного поодаль от очага за рукодельем, Джозеф читал свою Библию за столом (слугам у нас разрешали сидеть в зале

, когда их работа была закончена). Мисс Кэти нездоровилось, поэтому она против обыкновения тихонько примостилась у ног своего отца, а Хитклиф лежал на полу, уронив голову ей на колени. Я помню, как хозяин, перед тем как впасть в забытье, нежно погладил костлявой рукой ее чудесные волосы. Ему редко доводилось видеть ее такой послушной, и он проговорил: «Ну почему ты не можешь всегда быть хорошей девочкой, Кэти?» Дочь посмотрела на отца снизу вверх, засмеялась и ответила: «А почему ты не можешь сам всегда быть хорошим, папа?» Увидев, что он опять помрачнел, Кэти поцеловала ему руку, словно извиняясь, и пообещала спеть песню, чтобы он быстрее заснул. Она начала тихонько напевать и продолжала до тех пор, пока его рука не выскользнула из ее пальцев, а голова не склонилась на грудь. Я велела ей замолчать и не шевелиться, чтобы не разбудить старика. Мы все сидели тихо как мышки не менее получаса и просидели бы дольше, если бы не Джозеф. Наш любитель порядка встал из-за стола и заявил, что он должен разбудить хозяина для молитвы и отхода ко сну. Он окликнул старика и дотронулся до его плеча, однако мистер Эрншо не пошевельнулся. Тогда Джозеф взял свечу и склонился к нему. Когда он выпрямился и снова поставил свечу на стол, я поняла, что стряслась беда. Взяв обоих детей за руки, я прошептала, чтобы они быстренько поднимались, уходили, не шумели и помолились сегодня вечером сами, потому что у Джозефа другие дела.

– Я должна пожелать папе спокойной ночи! – заявила Кэти, обвивая руками шею отца прежде, чем мы смогли ее остановить. Бедняжка сразу поняла свою утрату и закричала: «Он мертв, Хитклиф! Он мертв!» Из уст их обоих раздался рвущий сердце крик.

Я тоже громко и горько заплакала вместе с детьми, но Джозеф напустился на нас, заявив, что негоже так убиваться по святому, который уже на небесах. Он велел мне накинуть плащ и бежать в Гиммертон за доктором и священником. Я не понимала, для чего понадобились тот и другой, но тут же отправилась за ними сквозь ветер и дождь, а вернулась только с лекарем. Священник сказал, что придет утром. Оставив Джорджа объясняться с врачом, я кинулась в детскую. Дверь была нараспашку, Кэти и Хитклиф и не думали ложиться, хотя было уже далеко за полночь, но они выглядели гораздо более спокойными и не нуждались в моем утешении. Они сами утешали друг друга намного лучше, чем это сделала бы я: ни один священник в мире не нарисовал бы такую прекрасную и трогательную картину рая, как это сделали невинные дети. Я слушала их и плакала, потому что вдруг поняла, что желаю нам всем скорее оказаться в этом безопасном прибежище.

Глава 6

Мистер Хиндли вернулся домой на похороны отца и, – что поразило нас и дало пищу пересудам соседей, – привез с собой жену. Кто она такая и откуда родом, нам не говорили. Наверное, у нее не было ни приданого, ни имени, иначе бы он не стал скрывать свой брак от отца.

Жена мистера Хиндли не была из тех, кто пытается все переделать в доме, в который она вступает. Едва переступив порог, она не уставала восхищаться всем увиденным, за исключением приготовлений к похоронам и присутствия людей в трауре. Я решила по ее поведению на церемонии прощания с покойным, что она немного не в своем уме, ведь она убежала в свою комнату и заставила меня пойти с ней, хотя я должна была одевать детей. Там она и просидела, дрожа, ломая руки и беспрестанно повторяя: «Они уже ушли?» Потом она в каком-то нездоровом умоисступлении попыталась объяснить, что боится черного цвета. Ее трясло с ног до головы, и, наконец, она расплакалась, а когда я стала допытываться причин, то отвечала, что боится умереть! Мне показалось, что у нее шансов умереть не больше, чем у меня. Правда, она была тонкая, хрупкая, но юная, с ярким цветом лица и глазами, которые сверкали, как бриллианты. Нельзя было не заметить, что от любого подъема по лестнице у нее перехватывало дыхание, а от любого резкого звука – бросало в дрожь. И еще она иногда долго и мучительно кашляла. Но я тогда не знала, что означают эти тревожные признаки, и совсем ее не жалела. Знаете, мистер Локвуд, мы в наших краях не очень-то жалуем чужаков, если только они первые не сделают шаг навстречу.