Грушевый чертенок

— Ну, сегодня ты молодец, — опережая деда Кузьмина, который начал было тяжко подниматься над столом, заговорила бабка Марья. — Сегодня ты самую малость, чуть-чуть, ради такого случая…

— Цыц! — цыкнул дед на бабку, и та замолчала. А дед потопал к двери. — Ну-ка! — Как неживое, отодвинул отца и, на пороге вогнав ревматические ноги в опорки, вышел на улицу. Не утерпев, стукнул по раме кулаком: — Убить тебя, Сережка, мало!

Отец остолбенело молчал, оглядывая скатерть, самовар, бабку Марью в новой кофте.

— Ну и я, пожалуй, пойду! Бывайте! — тоненько пропела бывшая крановщица, зычный голос которой и сегодня помнили ветераны завода. — Пошла я, значит, а вы тут, это…

Соседка исчезла.

Отец, едва заметно пошатываясь, прошел по дорожке, осторожно сел к столу, взглянул на свое широкое отражение в самоваре.

— Помнишь, сынок, она тоже любила так вот, вечером, в саду… Она…

— Папка! — Саня хватил кулаком по столу. — Я ведь тоже человек! Пожалей ты меня!

Отец повел глазами на окна, на бабкины занавески, посмотрел на чисто выскобленный пол.

— Это ты… Вы это… для меня? Зря ты, сынок. Зря… Прости, если сможешь… Прости дурака. И пойми… Сам себе я не рад…

Саня стиснул зубы так, что они заболели. Неужели дед Кузьмин прав? Неужели прав? А если решиться, если суметь?.. Нет… Нельзя… Ну как оставить его? Что он может, такой бледный и одинокий?

Сын украдкой кинул быстрый зоркий взгляд: отец вроде бы уже успокоился, сидел смирно, шмыгая по-мальчишески носом. Он явно чего-то дожидался, и Саня понял, чего именно ждет отец: его утешительных слов, заботы, и внимания, и горячего чая, и булки с вареньем, придвинутым к его немощной руке.

— Слушай-ка, батя, — странно медленно и странно спокойно заговорил Саня, и отец удивленно посмотрел на него. — Запомни, пожалуйста: картошка в погребе, масло и яйца — в холодильнике, мясо — в морозилке. Запомнил?

— Саня…

— Слушай, не перебивай. Я уезжаю. Может, надолго — не знаю. Придется тебе побыть пока одному — привыкай уж, пожалуйста.

— Са-ань…

Мальчишка досадливо повел бровью, и отец с испугом увидел льдинки в серых его глазах — они поблескивали холодно, отчужденно, ребячий рот был тонок и зол.

— Помолчи, послушай! Я уезжаю. Куда — не все ли тебе равно? За газ, за свет дед Кузьмин заплатил — отдашь с получки, если не пропьешь!

— Ну зачем ты так, Сань?..

— А пропьешь — сам отдам! Заработаю и отдам! Прощай!

— Са-ань… Сынок!

Только не оглянуться, не дать волю слезам — тогда конец, тогда все! В тумане плывет кухня, стол… Еще три шага, и вот калитка, забор — дойти, а там…

— Шарик, черт, ты-то еще тут! Отстань! И так тошно!

«А почему отец не бежит следом?» Нет, не надо, чтобы бежал, — тогда Саня не выдержит, вернется, а этого как раз делать нельзя!

— A-а, вот он где!

Сильные руки схватили мальчишку.

— Живой, черт?!

Володя, передохнув, отступил и вдруг влепил Сане подзатыльник — в голове зазвенело. Брызнули близкие слезы.

— Саня! — Володя затряс его, неживого. — Прости! Мы уж все передумали! Сбежал ночью! А если бы под барку затянуло?!

Саня вытер глаза ладонью.

— Не затянуло…

Из-за Володи выступил Коркин, закричал запоздало, с привизгом:

— А ну-ка еще тресни! Черт чудной! Бегай за ним! Я вон всю ногу стер!

— Да ладно, пройдет твоя нога! — Володя, подышав, пристально посмотрел на Саню. — Ну?

— Я не знаю, — безнадежным голосом ответил тот: он действительно не знал, что ему сказать на это тяжелое «ну» с таким огромным вопросом.

Оглянулся. Шарик, несмелый домашний пес, уполз безмолвно под крыльцо. Свет в окне дома погас. Стало темно вокруг. Темно и пусто. И дед Кузьмин куда-то пропал, и бабка Марья исчезла. Решай, Саня, — один за всех и за себя.

— Да ну его! — махнул рукой Коркин. — Я ногу вон…

Повернулся, побрел, хромая. Володя пошел за ним следом.

— Стойте! — не вынес муки мальчишка. — Я с вами!

Они не оглянулись, но замедлили шаги. Саня нагнал их и потащился позади, не смея поднять голову, заговорить. Так и дошагали до реки. Только когда садились на катерок, на мокрые от росы скамейки, Саня на мгновение обернулся. Родной берег был пустынен и хмур… А впереди заметно светлело небо, клубился, рвался на воде легкий туман, играла, чуя близкое и славное утро, резвая рыбная молодь.

— Ну и черт с ней! — негромко сказал Саня, прощаясь с прежней никчемной жизнью.

…Вдали на застывшей от жары реке показалась сперва темная точка, быстро разраставшаяся в бокастый пароход. Вот уже пенные усики видны возле острого носа, вот и труба выдохнула султанчик белого дыма. Низкий гудок раскатился над гладью — знакомый старческий, будто рассерженный голос.

— Встречают, — ни к кому не обращаясь, сказал Коркин и привстал, держась за ветровое стекло.

В другое время, может, и Саня гордо сидел бы себе рядом с мотористом, у самого руля, но теперь место ему — позади всех, на корме. Сиди, не рыпайся, жди, простят тебя или…

Катерок подвалил к борту парохода.

— Давай! — свесились дружеские руки, и один за другим двое вознеслись на родную палубу, третий маялся пока внизу. — А тебе что, особое приглашение? Давай!