Грушевый чертенок

— Эх, ты! — горько сказала тетка и уже махнула рукой, чтобы влепить бесталанному сыну привычно звонкий подзатыльник, но тут ладонь ее размякла и упала на колени.

Павлуня подождал да и пошел на Лешачихин двор, втянув голову в плечи.

Тетка осталась совсем одна под луной, спешить ей было некуда. Во дворе у нее хозяйничали дачники и за рубль в сутки брали от жизни все: купались, загорали, ходили по совхозу в плавках, танцевали всю ночь при луне и не давали покоя ни тетке, ни ее пестрому боровку, который худел на глазах и смотрел тоскливо.

Когда мягко, без скрипов и жалоб, растворилась промазанная калитка и праздничная, подобранная Лешачиха еще раз пригласила тетку к столу, та с досадой ответила:

— Дайте человеку отдохнуть в тишине!

…Перебивая друг друга, ребята спорили, куда же определить Женьку.

— Слушай, давай к нам, а? — теребил его Павлуня. — Будем вместе морковку выращивать! У нас звено!

— Да ну вас с вашей морковкой, с вашим звеном и со всем вашим совхозом! — махнул рукой Женька и полез на сеновал.

— Зачем же ты так? — сокрушенно сказала ему вслед Лешачиха. — Разве тебя там ничему не научили? — Она произнесла теперь с особым выражением суровое и дальнее слово «там».

За столом наступила тишина. Женька слушал, как за рекой, на испытательном стенде, горячо и убедительно гудит мощный дизель. «Может, в завод податься? — сонно подумал он и натянул одеяло на голову. — Ну его к бесу, этот завод! Ну ее к бесу, работу! Отдохнуть надо!»

— Павлуня, домой! — услыхал он теткин голос.

«У, злодейка!» — Женьке захотелось разозлиться на тетку, но злость не получалась.

— Домой, Пашка! Хуже будет! Домой!

Женька сладко поежился, засыпая: «Дома…»

Когда Бабкин и Лешачиха остались одни перед остывшим самоваром, звеньевой поднял на хозяйку глаза, чтобы сразу и окончательно решить вопрос, когда ему убираться в общежитие. Мудрая Лешачиха разгадала Мишкину му́ку.

— Никогда, понял?

— Но ведь он вернулся, — кивнул Бабкин на сеновал.

Долгим взглядом посмотрела на него Настасья Петровна:

— Один сын прибавит морщин, двое сыновей — больше слез у матерей… Ложись и спи спокойно.

НАКАНУНЕ

Утром, как Женька ни брыкался, мать растолкала его, умыла и повела к директору. Всю дорогу он недовольно ворчал:

— Ну чего, чего идешь за мной! Я пути не знаю, да? Я что, ребеночек?

— Опора ты моя стальная, — потянулась мать поправить узластый галстук на его тонкой шее.

— Отлипни! — приказал Женька, ныряя в тенистую аллею. Он торопился, вострый, узкоплечий, а ей сквозь туман чудилась в нем королевская походка да богатырская стать.

Женька подскочил к двери, с трудом оттянул обеими руками тугую пружину, прошмыгнул.

Лешачиха почувствовала, что сильно устала. Но возле конторы скамеек не было: Ефим Борисович приказал их не ставить, дабы народ не рассиживался в горячее рабочее время. Лешачиха сломленно опустилась на траву и засмолила успокоительную ядреную папиросину.

Женька шел по конторе. Там стыла тишина. Ефим Борисович не любил, когда агрономы и зоотехники сидели по кабинетам. Люди на рабочих местах — кто в поле, кто на ферме, кто на пастбище. Бухгалтерия — на прополке капусты, даже личная секретарша — на свекле. Только у рации дежурит диспетчер, да сам директор, забежав на минутку, подписывает какую-то срочную бумагу.

Перед кабинетом Ефима Борисовича Женька быстро привел себя в порядок, а когда вошел, директор с любопытством уставился на него: мальчишка стоял разлохмаченный, словно ранний кочан, до пупка распахнуты и куртка, и рубаха, печально торчала из петли галстука сиротская шея. «Ну?! — как бы спрашивал весь его вид. — Мораль мне читать? Валяйте!»

— Сядь! — сказал Ефим Борисович. — И застегнись — не на пляже.

Женька стоял, а директор ждал в кресле, постукивая карандашом по столу. Наконец мальчишка сел — колючий и прямой, как гвоздь, на самый краешек стула. Скосил глаза на директора: у-у, как растолстел! Щеки налитые. И лысый совсем, как яйцо. И три волосинки ишь как закрутил!

— Ты чего смеешься? — хмурился директор.

Женька сразу обиделся:

— А что, уж и смеяться нельзя? Ладно, можем и заткнуться!

— Послушай, чего ты хочешь? — спросил его директор. — Я тебя звал? Зачем ты ко мне пришел?

Женька подумал, почесал затылок и сказал нерешительно:

— Насчет работы я…

— Ну вот это другой разговор! Значит, ты хочешь у нас работать? А куда желаешь?

Женька дернул плечом.

— В звено к Бабкину пойдешь?

Женька опять дрыгнул узким плечом:

— Все равно!

Ему и впрямь было все одно: что землю пахать, что сапоги тачать. Ни то, ни другое, ни какое третье дело не выбрало пока легкое Женькино сердце. И директор понял это.

— Ладно, — сказал он. — Иди в отдел кадров.

Женька вскочил и пошел едва не посвистывая от собственной молодости да беззаботности. Директор грустно смотрел ему вслед.

В коридоре Женька получше застегнулся и пригладил вихры. Возле конторы Лешачиха метнулась навстречу:

— Ну, как?!

Женька тронул галстук, кашлянул.

— Нормально, — сказал он усталым голосом. — Чо он без меня сделает? Людей-то у Ефима не густо! Каждый на вес золота!

— Золото ты мое, — вздохнула Лешачиха.

Женька выпятил нижнюю губу.