Грустные клоуны

— Держитесь, великий Вилли. Не забывайте, что впереди у вас еще конкурс красоты.

Впереди них ехала украшенная цветами машина полка альпийских стрелков, игравших военные марши, позади — машина местного отделения коммунистической партии, над которой красовался огромный голубь, сделанный из белых гвоздик. И между ними в персональном экипаже с транспарантом «Голливуд победит!», не лишенном определенной доли пророческой истины, тащился Вилли с недовольно оттопыренной нижней губой. Время от времени в лицо ему попадал брошенный из толпы букет цветов, но Вилли на это никак не реагировал и лишь бормотал себе пол нос какие-то ругательства. Запах цветов в конце концов разбудил его аллергию и спровоцировал сильнейший приступ чиханья. Сотрясаемый спазмами, безостановочно чихая, он сидел в экипаже, похожий на отрекшегося от престола римского императора, едущего в своей колеснице к месту предстоящего покушения. В это время Ла Марн размышлял, не взвалил ли он на себя невыполнимую задачу: не дать войне в Корее перерасти в мировой конфликт, могучим усилием воли развести в стороны два враждебных и могущественных блока, не дать им сойтись в смертельной схватке. По радио сообщили, что генерал Маккартур требовал разрешения на применение ядерного оружия, что американский конгресс собрался на чрезвычайное заседание и что в результате новых наступлений китайские войска грозили сбросить в море силы Объединенных Наций. Мир скатывался в бездну одержимости и безумия. И тем единственным, что могло разжать тиски и спасти от страха, оставалось шутовство. Бурлеск превращался в средство гигиены разума, в танец, которому был нипочем даже самый тяжелый груз. В моменты «душевного блеяния», как называл их Ла Марн, он пускался в шутовство с пылом крутящегося дервиша. Он прыгнул на колени к Вилли и нежно прижался к нему.

— Защитите меня, великий Вилли! Защитите меня! Я отказываюсь спасать мир!

Вилли столкнул его в гвоздики и несколько раз подряд мрачно чихнул.

— Мы похожи на героев древнегреческой трагедии, которые пытаются избежать уготованной им участи, — скулил, валяясь в цветах, благородный граф Бебдерн. — Мне надоело имитировать великий страх Запада! Я отказываюсь играть свою роль в трагедии!

— Скажите это Софоклу и Сталину, — проворчал Вилли. — Вы меня утомляете.

Он продолжал чихать. Спустя какое-то время Бебдерн из сочувствия тоже начал чихать: в этом он видел проявление братских чувств — собственно, братство, быть может, в этом и заключалось: чихать вместе.

Вилли сердился. Небо было особенно голубым и сияющим — своеобразное выражение полного идиотизма, море являло собой то зрелое совершенство, которое всегда вызывало у Вилли чувства вожделения и ущемленности в своих правах, как и все прекрасное, которое он не мог ни съесть, ни положить в карман. Количество восхитительных вещей, которыми не мог обладать человек, определяло его тягу к разрушению. Диалог гор с горизонтом и лесов с небесами, реки на рассвете и французские деревеньки на закате — все это пробуждало в нем сильнейшее чувство неудовлетворенности, желание, которое ничто не могло утолить. Он воспринимал это как знак того, что ему не хватает таланта: следовало бы быть Сезанном, чтобы получить полное удовлетворение. Этому вызову можно было противопоставить одно из двух: либо с головой уйти в искусство, либо ступить на путь разрушения. Красота мира была достоянием, которое постоянно ускользало от него. Вилли расценивал все это как личное оскорбление, а вызывающее сочетание синевы и света лишь обостряло его раздражение. Он спазматически чихал и чесал ладони рук, с ненавистью поглядывая в небо. Острой палкой погонщика абсолют терзал человека, направляя его к божеству, но от раздражающих уколов тот лишь чесался и шел в музеи и библиотеки. В конце концов Вилли почувствовал такое непреодолимое желание и неудовлетворенность, что ему немедленно понадобилась Энн, ее успокаивающая и достаточная во всех отношениях красота, единственное приемлемое достояние в мире — небо, которое можно было держать в руках.

Он подался вперед и похлопал водителя по плечу.

— Get out! Выходите!

Вилли вытолкал шофера из машины, сам сел за руль, и машина тронулась.

— Что вы делаете? — закричал Бебдерн.

— Я хочу ее видеть.

— Вы сошли с ума! Это сорок минут езды! И вы хотите отправиться туда на машине в праздничном убранстве?

— А мне плевать. На мой взгляд, это никого не удивит.

— Но ваш конкурс красоты! Вы обещали на нем присутствовать.

— А где мы сейчас, по-вашему? — пробурчал Вилли.