Грустный гном, весёлый гном

Антошка наклонил голову ещё ниже и шёпотом повторил слова Серёжки Алдонина:

— Только у лохов такой телефон…

— Что-о?! — удивился папа.

Мама подошла к Антошке, присела перед ним на корточки, заглянула в лицо:

— Что случилось, солнышко?

— Кто это тебе про лохов сказал? — Папа, кажется, рассердился.

— Там один мальчик был… Серёжа… Он сказал, что только у лохов такой телефон… — прошептал Антошка. — Пап, а тот человек утонул…

— Какой человек? Кто утонул? — растерялся папа.

— Помнишь, на картине, летом… Ты сказал, что он выберется. А он утонул… — Антошка поднял голову, серьёзно посмотрел на папу. — Там музыку играли. Я слушал. Он утонул, пап…

И тут Антошка неожиданно для себя почувствовал, что по щекам его текут слёзы.

— Добро пожаловать во взрослую жизнь… — вздохнул папа.

— Вы о чём вообще? — не поняла мама. — Можете толком объяснить?

Но папа ничего не ответил. И Антошка тоже промолчал.

Тогда мама прижала Антошку к себе, стала гладить его по голове и шептать ласковые успокоительные слова.

Как Антошка нарисовал утро

Антошка не любил просыпаться в воскресенье. Другое дело — в будние дни, когда папа и мама собирались на работу. В будние дни по утрам было шумно и весело. Папа, собираясь, каждый раз что-то терял. То и дело было слышно:

— Свет, где мои перчатки?

— Свет, а где мой свитер, тот, в чёрную полоску?

— Куда я рюкзак засунул? Светка, ты не знаешь, где мой рюкзак?

Мама вздыхала:

— Зачем человеку жена? Чтобы отвечать на вопрос «где?» — и находила папины перчатки, свитер и рюкзак.

Потом они всей семьёй садились за стол. И всегда папа спешил пересказать, что он недавно читал.

Темы были самые разные: о папуасах Гвинеи и о том, чем они любят завтракать, или о том, что инки выстроили очень чистоплотную цивилизацию. Например, если ребёнка ловили на улицах города чумазым, то приводили его к родителям и заставляли вымыть.

— В чане или в корыте, в чём они тогда своих детей мыли, я не знаю, — рассказывал папа, — а воду, в которой только что помыли сына или дочку, — выпить.

— Какой ужас! — говорила мама и выразительно смотрела на Антошку.

Антошка съёживался и потихоньку вытирал руки о штаны.

— Бах был очень весёлым человеком и любил застолья, — говорит, к примеру, папа.

— А что, Бах не человек? — спрашивает мама. — Почему бы ему не любить застолья?

— Тот-то и оно, — отвечает папа. — Когда я слушаю, например, его органную музыку, то мне кажется, что эту музыку не человек написал, а памятник.

— Ты ври, да не завирайся, — улыбается мама. — Тебя ребёнок слушает. А ребёнок, между прочим, музыкой занимается. Ну какой ещё памятник?

— Чугунный, — отвечает папа серьёзно. — Здоровый такой. В парике.

И Антошка живо представляет, как чугунный памятник подходит к пианино, со скрежетом садится на стул, и стул под ним ломается. Памятник встаёт с пола, уже стоя кладёт руки на клавиши, раздаётся звон и треск — это струны не выдерживают и лопаются, а клавиши проваливаются…

— Ты что замер, Антоха? — спрашивает папа.

Антошка срывается из-за стола и бежит к инструменту, открывает крышку, нажимает сразу несколько клавиш — и вот уже памятник, тяжело ступая, бродит по комнате, выходит в коридор…

— Антон, — кричит мама, — это что такое?!

— Памятник! — в ответ кричит Антошка из комнаты.

— Какой ещё памятник? — не понимает мама.

— Чугунный, — объясняет папа. — Антоха памятник Баха нарисовал. Ладно, пусть он с нами завтракать садится. Идите сюда вместе с памятником. И бабушку захватите: что-то она сегодня к столу опаздывает.

Было воскресенье. Антошка лежал в постели, и ему было грустно оттого, что папа и мама пока не проснулись. Слышно было только бабушку. Она готовила завтрак, гудела вытяжка на кухне, на плите что-то сердито шипело.

Тут Антошка вспомнил, что папа обещал покататься с ним по парку на велосипеде и покормить белок.

— Только если будет хорошая погода, — сказала мама строго.

— Что я, ребёнка в дождь потащу белок кормить? — ответил папа.

Антошка вскочил и подбежал к окну. Было ещё темно. Под светом фонарей дорога и машины, припаркованные на тротуаре, качели на детской площадке, стволы и ветви берёз и каштана были как нарисованные на тёмной бумаге. И люди, что шли мимо дома, тоже казались Антошке нарисованными. Ему захотелось раскрасить эту картинку — передать ритм шагов вон того дяденьки, что на ходу разговаривает по телефону, а голос его не слышен; и как со стоянки отъезжает машина, и как свет от её фар скользит по деревьям; и как обвешан разноцветными фонарями-окнами громадный дом напротив…

Но Антошка понимал, что если сейчас будет играть, то папа с мамой рассердятся. Он вздохнул, отошёл от окна, лёг в постель и стал представлять, как идёт дяденька по улице — как будто марширует: раз-два, раз-два. Антошка уже выучил этот размер, он назывался две четверти. А дяденьке навстречу, чуть припадая на переднюю лапу, в размере четыре четверти бежит собака: раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре, — она торопится по очень важным собачьим делам. У дяденьки широкий шаг. У собаки — мелкий и стремительный.