Грузия

Я начинаю тихонько обалдевать — мне хорошо очень. Я — что такое я? Всего лишь неудавшаяся комаровская жена, которая любит умные разговоры, особенно когда мужчины своим образованным гетерам рассказывают о себе. Я даже готова поступиться своим достоинством и свободным временем — например, провести послезавтрашний — ах нет, извините, уже половина третьего, стало быть, завтрашний день с Лизкиным экземным ребенком. Может быть, такой красавице, как Лизка, и ни к чему скульптура, граничащая с архитектурой и вообще забавная Фимина концепция, а такой красавице, как я (а я тоже красавица, хоть и субретка), в самый раз. Меня вообще восхищают мужчины. Как работает их голова, какими неисповедимыми путями они сходят с ума, как они делают для нас, женщин, столько социально-культурной жратвы — все это для меня так же таинственно, как, например, вожделение к женщине — вот тут-то Ефим и посмотрел на меня с вожделением, а я допила вино и уставилась на собственную сигарету.

— Когда я была маленькая, я очень хотела быть мальчиком — ну не вообще мальчиком, а моим другом Димкой. Мне было четыре года. Его мама жила этажом выше. Димка был кудрявый, симпатичный такой — а я была злюка, с взглядом василиска и вечно царапала ему лицо.

Лизка не очень старательно делала вид, что слушает меня.

«А у Лизки взгляд василиска», — подумала я.

Ефим слушал меня довольно доброжелательно, а я исподтишка поглядывала на его красивую бороду. Скорее всего его забавляло, что заговорила вдруг Маша Комарова, которую знают все, потому что она во всех компаниях сидит тихонечко, восторженно впитывает в себя все, что говорят гении-мужчины, и прохладно оглядывается на одаренных женщин. Иногда на эту Машу посматривают даже со всякими целями, но больше двух раз с ней никто еще не встречался, потому что она все-таки как-то не то, ну, а чтобы Маша заговорила — это вообще мало кто слышал, тем более, что она явно собиралась рассказать забавную историю.

— Я эту историю удивительно хорошо помню. Сначала я стала отнимать у него игрушки — кажется, половина Димкиных игрушек оказалась у меня, потом я заявила, что я и есть кудрявый Димка с пятого этажа и вообще платье больше носить не буду, а только брючки. Вначале это всех забавляло…

— Прости, Машенька, это была зависть?

— Это была жадность, наверное. Как же это я могла допустить, что такой славный мальчик — и вдруг не я. Но дело даже не в этом. Сначала это походило на игру, и взрослые только прыскали, когда я мальчишечьим своим взглядом выражала готовность отстаивать в драке свое мужское достоинство. Но однажды я решила его убить, чтобы не было больше на свете соперника — второго претендента на звание кудрявого Димки.

— Слишком литературная история для четырехлетней малышки. Ты ее сейчас выдумала? Вместе с телефонными тараканами?

— Дальше будет нелитературно. И даже несколько нецензурно, так что можешь заткнуть уши.

— Ну знаешь… — Лизка по-девчоночьи обиделась на предположение, что она затыкает уши всякий раз, когда при ней рассказывают нечто неприличное.

— Я все продумала тогда, — тут я сделала паузу и поглядела Ефиму прямо в лицо, — когда меня положили днем спать. Я притворилась, а мама ушла на кухню к гостям. Я вылезла из кровати, босиком прокралась к двери и отправилась на пятый этаж прямо в пижаме. Как мне было хорошо, особенно оттого, что ножки были горячие, а ступени холодные по дороге на пятый этаж. У тети Нины дверь никогда не запиралась, и мне удалось бесшумно войти и проскользнуть в Димкину спальню. В мою спальню, подумала я тогда, ведь Димка это я, вернее, я — Димка. Мой соперник спал в своей кровати. Я положила маленькие ручки на решетку, которая делается на детских кроватках, чтобы дети не вываливались, когда спят, подумала немножко и перелезла к Димке.

— О, сейчас будет эротическая сцена между четырехлетними детьми в часы сиесты. Ты хочешь сказать, что лишила его девственности, а вместе с нею и расположения взрослых?

Лиза смотрела на меня теперь с нескрываемым презрением, и даже знаю почему. Это Ефим виноват — он явно намеревался в ближайшем будущем поухаживать за мной, а я, почувствовав себя восходящей звездой, продолжала свой правдивый рассказ.

— Надо сказать, что едва я ступила на Димкину пеленку своей крохотной ножкой, как тут же почувствовала, что пеленка насквозь мокра, и Димка, оказывается, спит в луже. Тут у меня пропало всякое желание его убивать — мною овладело смешанное чувство жалости и гнева, дескать, как это он посмел написать в мою кровать.

Ефим разразился хохотом, а я, уже не владея собой, вскочила со стула и, сделавшись из субретки героиней, отступила чуть в глубину темной кухни и дальше говорила оттуда.

— Совершенно обескураженная, я села на мокрую пеленку и стала ждать. Через полчаса я почувствовала, что тоже захотела писать и, не снимая пижамных штанишек, торжественно помочилась в Димкину кровать.

Ефим трахнул кулаком по столу — он был готов, даже Лизка посмотрела на меня если не с интересом, то, во всяком случае, с удивлением.